Абрам Вольф - В чужой стране

— Спорить тут, конешно дело, не будешь, — послышался глухой хрипловатый голос, — земля у них обжитее. Сады хорошие, виноградники. Ну и дороги, конешно дело, электричество… Водопровод в каждой деревне имеется. Культурно… — Голос умолк, но через минуту послышался снова: — Им, бельгийцам-то, конешно дело, легче. Всей земли у них, может, не боле, чем в нашем районе, а людей живет густо. Деревня на деревне стоит и в город задом упирается. Тут тебе не то что дороги, а всю территорию можно под асфальт…

Маринов всматривается в темноту, стараясь различить лицо говорившего. Но тот сидит под деревом, его совсем ке видно: «Сейчас начнется разговор, — думает Маринов. — Ну-ну, пускай говорят, полезно!»

В беседу вступает Тихон Зенков. Это человек молодой, но рассудительный и хозяйственный. Официально он считается помощником начальника штаба по связи, а фактически командует всей хозяйственной частью. Зенков ко всему внимательно приглядывается, скоропалительных выводов делать не любит.

— Ты, друг, говоришь о водопроводе, об электричестве. Электричество, между прочим, в нашей деревне есть. Водопровода нету. Что правда, то правда. Сколько я воевал, чтобы к фермам воду подвести, так и не пробил. Буду жив, возвернусь домой, так уж добьюсь своего… Да, водопровода у нас нету. И в смысле электричества в деревнях тоже плохо. Где есть, а где как при царе Горохе… Ну, и постройки у них получше, каменные. А все-таки, если разобраться, наши крестьяне справнее здешних живут. О богатых я не говорю, а средний крестьянин на своей земле прокормиться не может. Факт! Тут почти каждый хозяин либо сын его в шахте работает. Без шахты они пропали бы!

— Пропали бы… — слышится голос партизана, начавшего спор. — Погляди, как они ходят. В шляпах да при галстуках!

— Эко диво, шляпа! — рассмеялся Станкевич. — Кроме шляпы, братка, ты, видать, ни хрена не разглядел… Шляпа! Он в шляпе ходит, а на коняге пашет.

— Пошто не разглядел, разглядел, — снова послышалось из темноты. — Я суды-то, в Бельгию, из Франции пробился. Половину Франции прошел. И в Голландию с Кучеренкой ходил. Нет, здесь живут чище нашего. Это ты мне, приятель, не доказывай! Бауэр по деревне идет так, что тебе барин, городской…

— В шляпе и при жилетке, верно, — кивает головой Зенков. — Только ты жизнь шляпой не меряй. Этой шляпе цена — три раза плюнуть. Ты, друг-товарищ, в корень гляди. Ты кто — колхозник? Так, колхозник… Не знаю, какой у вас колхоз, богатый или бедный, а ты все равно на земле хозяином жил, твердо на ногах стоял. Верно я говорю?

— Так и тут хозяева. В каждом доме хозяин. А как же! Дом свой, скотина, земля. Хозяева!

— Эх ты, братка-братка… — с иронией протянул Станкевич. — Глаза видят, а мозга не берет! Какие они хозяева? В межах запутались. Всю землю проволокой опутали… Дальше своей межи у этого хозяина жизни нету. Вся жизнь в куске земли. А кусок-то — с пятак…

Снова сверкнула молния, громыхнул гром — теперь уже сильнее, с тяжелым раскатом. Пахнуло свежестью, солоноватым запахом далекого моря. По листьям деревьев застучали крупные дождевые капли. Но, увлеченные горячей беседой, партизаны не замечали дождя.

— Люди здесь хорошие, — раздумчиво заговорил Боборыкин. — Работать любят и умеют. И душою добрый народ. А жизнь у них нелегкая, это правильно. Трудно тут человеку жить. Товарищества нашего у них нет.

— Я об этом и толкую, — горячо сказал Зенков. — У них к жизни нашего интересу нет. Он только о своем хозяйстве думает, а я о колхозе… А если хочешь, так я за всю страну думаю! Потому как жизнь у меня с нею одна…

— Хорошо сказал, Тихон! — проговорил Маринов. — Судьба Советского Союза — это судьба всего народа и каждого из нас. Власть наша и страна наша, родная до боли сердечной. — Маринов достал сигареты, закурил. Все молчали, ждали, когда снова заговорит комиссар. Он повернул голову к партизану, сидевшему в темноте, под деревом. — Вот ты говорил о бауэрах, дескать, хорошо, легко живут, в шляпах и при галстуках ходят. Ты в Марлоо бывал?

— Я тут везде бывал.

— Джека Сурса знаешь?

— Знаем. Богатый мужик!

— Правильно, живет лучше многих. А ты спроси Сурса: уверен он в своем завтрашнем дне или не уверен? Я, например, ему такой вопрос задавал. И знаешь, что он мне ответил? Все от бога, говорит. Если случится беда — хлеб погибнет или скот падет, — что ему делать? Нищим человек станет. Можно, конечно, в шахту пойти работать. А если он уже стар? И на шахтах работа не каждому есть. Знаешь, какая тут была до войны безработица? Нет, друг, надо в жизни серьезней разбираться. По шляпе о ней не судят!

— Правильно вы сказали, товарищ комиссар, — послышался задумчивый, негромкий голос. — Жизнь наша… как бы это сказать… в общем крепче у нас жизнь, надежнее. Всякое, конечно, и у нас случиться может. В нашей местности один год такая засуха была, что, как говорится, не приведи господь. Туго пришлось, а ведь не пропали, никто по миру не пошел. Колхоз, советская власть! Да не будь этой проклятой войны… Я, понимаешь, собрался учиться на комбайнера, заявление подал, а тут — война…

— Я тоже учиться собирался, — вздохнул Зенков. Бригадиром на ферме работал, а грамотежка-то маловатая. Теперь с учебой погодить придется. Работы дома невпроворот… До того, ребята, работать охота, прямо терпежу нет! — Он извлек из костра уголек, прикурил. — Ничего. Теперь уж недолго. Так развернемся, что весь мир честной ахнет…

Дядькин, сидевший неподвижно и молча, внимательно слушал партизан. Тревожное чувство, которое не оставляло его сегодня весь вечер, улеглось. Он думал с волнением: «Вот какие они, наши люди. Судьбою страны живут. За всю страну, за будущее ее в ответе. Да, без советской власти, без Советской Родины жизни для них нету… Кто их заставил идти в партизаны, взяться за оружие? Ни командиров над ними, ни начальников не было. Попрятались бы по лесам или к бельгийцам пристроились, работать стали, кто бы их тронул? Бельгийцы не выдадут… А нет — не могли мы так поступить, не могли!..»

Дождь затих, но в черном небе все чаще сверкали далекие молнии. Дядькин придвинулся к костру, взглянул на часы. Десять минут двенадцатого. Отправляться через полчаса… Он повернулся к Маринову, положил руку ему на плечо:

— Споем, комиссар?

— Нашу, партизанскую?

— Нашу!

Маринов запел несильным, но густым, приятным голосом:

Партизаны подхватили песню, она сразу разлилась широко, мощно.

Чей-то юношески звонкий, чистый голос поднимается над другими, он будто зовет их ввысь, на простор: так смелый, сильный голубь тянет за собою вверх, к облакам, всю летучую стаю. Песня поднимается все выше, звучит громче: