Валериан Якубовский - Дезертир

Третий выезд с вещами пришелся на пятое декабря — День конституции, совпавший с кануном свадьбы Светланы. Не успела Татьяна Федоровна раскошелиться на прилавке, как появилась очередь. Люди почему-то не торговались — спрашивали цену, платили деньги, брали покупки и уходили.

С сияющим лицом Татьяна Федоровна быстро считала деньги и была довольна удачей. Прошлый раз на этом месте просидела весь день, пока продала новенькие вещицы, а сейчас подержанные не успевает продавать. Чем объяснить такой наплыв покупателей и спрос на старое барахло, она не знала, покамест не подошел к ней пожилой мужчина в дубленом полушубке.

— Слушай, тетка, — шепнул ей на ухо, — небось, последнее продаешь? Жалко мне тебя. Не спеши с продажей. Через неделю — реформа. Деньги твои пролетят в трубу. За десятку получишь рубль, а цены останутся прежние.

— Ой, спасибушко тебе, добрый человек, — сказала она мужчине и схватилась за голову: — Все! — объявила Татьяна Федоровна. — Закрываю лавочку. Расходитесь, мошейники! Больше не продаю…

Покупатели поворчали на мужчину в полушубке и разошлись. Татьяна Федоровна собрала с прилавка оставшийся товар, зашла в коммерческий магазин, нагрузилась хлебом и к наступлению темноты была уже дома.

Озлобленная неудачной распродажей ершовского имущества, она вынула из мешка полукилограммовые куски хлеба, оставила ношу в сенях и вошла в избу, разразившись такой бранью, что Валентина, готовившая к свадьбе крепдешиновое платье, с возмущением взглянула на мать и покачала головой.

— Не жалей, мама, — начал успокаивать ее Шилов, — не дорого оно тебе и досталось. Лучше иди в баню да грехи свои смой. Я уже вымылся.

— Обидно, Мишенька, — пожаловалась мать, — как это я опростоволосилась? Такой куш упустила! Беда. Чистая беда. И за что господь наказывает? Чем я ему не угодила? Думала, все кончилось. Ан нет! Опять неудача…

— Да перестань ты со своим торгашеством! — не выдержала Валентина. — Совести у тебя нет. Хоть бы денек побыла человеком. Сегодня праздник. Завтра — свадьба. А ты с чужими тряпками возишься и плачешь, что продешевила. Плюнь-ка ты на все да иди мойся. Вода остывает.

Не переставая ворчать, Татьяна Федоровна собрала белье, принесла березовый веник и, накинув на плечо старый ватник, поплелась в баню.

В субботу слухи о новых деньгах докатились до опытной станции. Рабочие, особенно женщины, во всех уголках поговаривали о реформе. А Клавдия Семеновна, сидя в столовой за одним столиком с Татьяной Федоровной, вынула из кармана хлеб, завернутый в тряпочку, и сказала:

— Скоро, Татьяна, не будешь носиться по столовым с узелком хлеба… Официантки на тарелках принесут.

— Как это на тарелках? — не поняла Татьяна Федоровна.

— А вот как, — улыбнулась Клавдия Семеновна. — Карточки отменят… Ешь, сколько твоя утроба снесет.

— Когда отменят?

— Когда новые деньги введут.

— Дай боже.

Вечером Татьяна Федоровна в хорошем настроении, но озябшая и пропахшая коровьим навозом, пришла домой с работы. Подоила коз, накормила сына, достала из печки чугун с теплой водой, вымылась до пояса, причесалась, надела лучшее платье и, перевязав голубой лентой подарок, стала собираться к Сидельниковым на свадьбу.

— Смотри, Мишенька, — наказала она сыну, — никуда не ходи и свет погаси. Часика через три приду.

— А сестра где? — спросил Шилов.

— Валентина с обеда у молодых. С Фаиной в Совет ездила, когда записывались. Они у Светланы вроде дружки. Свидетелями теперь называют.

Достав пальто с шалевым воротником из котика и белый по моде вязаный шерстяной платок, Татьяна Федоровна подошла к зеркалу, чтобы выглядеть на людях не хуже других, и с подарком под мышкой вышла в сени. Шилов проводил ее до крыльца и пожелал приятно провести время.

Татьяна Федоровна повесила на дверь замок и спустилась с крыльца. Свежий снег, прихваченный легким морозцем, скрипел под ее "катанками". "Эх, "румынок" не взяла, — выходя на большак, вспомнила Татьяна Федоровна. — Может, сплясать придется". Но возвращаться за "румынками" не решилась — дурная примета. Надо сказать, что удачи и без дурных примет давно уже раздружились с кошкинской хозяйкой и в праздничные дни. И эта свадьба готовила ей неприятность, которая поставила Татьяну Федоровну в дурацкое положение и вынудила ее уйти со свадьбы ранее трех намеченных часов.

Подходя к дому Сидельниковых, она издали заметила яркие огни "молний" и ускорила шаг. На крыльце и у калитки, проветриваясь, стояли мужчины. По светящимся в темноте папиросам она определила, что это курильщики Мария Михайловна не разрешила им окуривать молодых и погнала на мороз.

Поздоровавшись с мужиками, Татьяна Федоровна нащупала в сенях скобу и открыла дверь. Яркий свет ослепил ее на мгновение, и она, прищурив глаза, остановилась у порога. Необычным теплом с запахами спиртного и жареного мяса, смешанными с запахами духов и одеколона, пахнуло на нее.

Мария Михайловна встретила ее у порога и приняла одежду:

— Милости просим, дорогая гостья. Проходите к столу.

Татьяна Федоровна, туговатая на ухо, не расслышала, что сказала хозяйка, слова которой точно растворились в шуме голосов, доносившихся сквозь распахнутую дверь горницы, но догадалась, что ее приглашают к столу.

Поправив у зеркала платье и пригладив волосы, она прошла в горницу и снова остановилась, чтобы оглядеться вокруг. Несколько сдвинутых в линию столов, покрытых скатертями и густо уставленных закусками и питьем, приборами и вазочками с бумажными салфетками, явились для Татьяны Федоровны полной неожиданностью. Она никогда не видела таких столов и в душе благодарила Светлану за оказанную ей честь побывать за этими столами.

Но главное, что заворожило Татьяну Федоровну — это гости. Они не были похожими на завсегдатаев деревенских свадеб с их тальянками с бубенчиками, однообразным топаньем и поглядыванием вниз — нет ли еще в половицах пробоин. "Фу, гадость!" — содрогнулась Татьяна Федоровна, вспоминая былые свадьбы с драками, доходившими до поножовщины, и обязательной блевотиной перепившихся людей. Здесь — ничего подобного. Гости подкупали ее своей порядочностью. Скромно сидели за столами, маячили вокруг жениха и невесты, говорили о чем-то, говорили много, смеялись, шутили, придумывали тосты, и все их внимание сосредоточивалось на молодых.

— Горько! Горько-о! — постоянно висел над столами чей-то не в меру визгливый женский голос — единственное, что раздражало Татьяну Федоровну.

Татьяна Федоровна повернула голову в ту сторону, откуда только что донеслось до ее ушей "горько!" Это был голос Фаины, разодетой в цветастое платье с крикливыми тонами. Рядом, поближе к невесте, сидела Валентина., Молодые переглянулись, и все застолье дружно повторило настойчивое требование Фаины. За молодыми дело не стало.