Владимир Рыбин - Непобежденные

— Человек есть человек…

— Прав особист. Если уж заведется червоточинка, так надолго.

— А у тебя? — неожиданно спросил Лозов.

— Что у меня?

— Тобой тоже особисты интересовались.

— Что-то ты, комиссар, не то говоришь.

— Давно хотел сказать тебе, да все откладывал. Помнишь, в декабре приказ не выполнил?

— О смене позиции? Так ведь на другую ночь выполнил.

— А днем за тобой из особого отдела приходили.

— Ерунда какая-то, — отмахнулся Кубанский.

— Мы так и сказали: ерунда. Все, кто был на батарее, так и сказали.

— А они что?

— Собрались к тебе на НП идти, да посмотрели издали, что там, на высоте, творилось, и ушли.

— Чего ж ты мне раньше не сказал?

— Зачем? Отдельные промахи человека не так опасны, как смута, поселившаяся в его душе.

— Хитер ты, комиссар.

— Да уж какой есть…

Посмеялись, похлопали друг друга по плечам и разошлись.

Запарившись на крутых и скользких подъемах, Кубанский добрался до своего НП, ввалился в теплую землянку. Спать совсем не хотелось. Он снова вышел, подышал морозным воздухом, послушал ночь и, вернувшись, сел к столу, подвинул коптилку и раскрыл книгу, накануне принесенную ему старшиной. Это оказались сказки Гофмана, сразу же захватившие его своей мрачной таинственностью. «Что-то ужасное вторглось в мою жизнь, — читал он. Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мной, подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца…»

Озноб пробежал по спине. В самые трудные минуты боев не испытывал Кубанский той жути, какая обволокла теперь. Оторвался от книги, огляделся. В углу, привалившись к стене, сидел бледный телефонист с надетой на голову резиновой лентой от противогаза, под которую была подсунута к уху телефонная трубка. Глаза связиста были закрыты, а губы шевелились. Все привычно в землянке, — так, в полусне, связисты всегда держат связь, контролируя линию, — но теперь это показалось Кубанскому жутковатым.

«Песочный человек… это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детишкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям…»

Подумалось, что так можно сказать и про войну, только от книги с ее наивными страхами веяло большей жутью, чем от самых страшных рассказов, какие приходилось слышать на передовой. Искусство тому виной или на него нашло сегодня?

В углу что-то свое пробурчал телефонист и вдруг протянул трубку:

— Товарищ лейтенант, вас из штаба полка.

Дежурный по штабу незнакомым сонным голосом продиктовал данные для ведения методичного одиночного огня, 10 минут выстрел, в район Верхнего Чоргуня. Не поднимаясь со своего места, Кубанский передал данные на огневую позицию и вновь уткнулся в книжку.

«Тут дама вошла в комнату, и испуганный Перегринус хотел, было воспользоваться этим мгновением, чтобы поскорее ускользнуть, как незнакомка схватила его за обе руки…»

— Выстрел! — крикнул связист, по-прежнему не открывая глаз.

Оторвавшись от книги, Кубанский встал, вышел из землянки, шагнул к дежурившему у стереотрубы бойцу. Услыхал выстрел орудия, характерный клекот летящего снаряда, хорошо слышный в тишине этой необычно спокойной ночи, затем увидел вспышку разрыва. Чуть погодя донесся и звук разрыва. Все было, как и должно было быть. Теперь дежурное орудие каждые десять минут будет посылать снаряд за снарядом в указанный район, и следить за этим ему, комбату, без надобности. Он вернулся в землянку и снова погрузился в нереальный страшный мир выдумок Гофмана.

«Когда очнулся, невыразимый страх из его сновидения был все еще жив в нем. Он ринулся в комнату Антонии. Она лежала на кушетке с закрытыми глазами, со сладкой улыбкой на устах, с молитвенно скрещенными руками, — лежала, как будто спала, как будто грезила о неземном блаженстве и райских утехах. Но она была мертва…»

— Товарищ лейтенант! — тревожно позвал телефонист, протягивая ему трубку. Теперь он уж не дремал, а сидел прямо, уставясь на комбата испуганными глазами.

А комбат глядел на него, с трудом возвращаясь из мира сказочного бреда к реальности.

— Орудие разорвало! — бился в трубке голос старшего по батарее. — Снаряд разорвался в стволе. Горит порох.

— Уберите горящие гильзы от остальных. Осмотрите орудие и через десять минут доложите. Огонь вести другим орудием.

Он снова вышел из землянки, всмотрелся в темень, где была батарея. Ведь слышал же выстрел, и полет снаряда слышал, и ясно наблюдал разрыв. Как мог один и тот же снаряд взорваться в стволе и в расположении немцев?! Может, померещилось все это? Начитался чертовщины и померещилось?

Через десять минут старший по батарее доложил, что у ствола орудия оторвано 20 сантиметров дульной части, ствол сорван с люльки и со штоков цилиндров противоотката и накатника. Порох потушен, при этом один человек получил сильные ожоги.

— Кто?! — испуганно выкрикнул Кубанский, боясь услышать фамилию, о которой сразу подумал.

— Яремный.

Это было уже слишком. Кубанский схватил книжку, сунул в карман. Но карман оказался узок, книжка согнулась там, мешала. Он попытался положить ее в планшетку. Переполненная планшетка не застегивалась. Бросить на столе? Но как не хотелось оставлять ее тут. Дежурный будет читать, чего доброго телефонист…

«Вот так, наверное, сходят с ума», — подумал Кубанский. Что книжка? — Выдумка. А путается на пути, как малозаметное препятствие. Пометавшись глазами, он сунул книжку в приоткрытую дверцу печурки. Поймал удивленный взгляд телефониста, но ничего не сказал ему, выскочил из землянки, хлопнув дверью…

Красноармеец Яревшый умер в медсанбате от ожогов на четвертый день, успев выговорить у врачей обещание, чтобы его хоронили не как всех, умерших от ран, а сообщили в часть, поскольку командир дал слово похоронить его на ГРЭС, где Яремный работал до войны. Время было тихое, и врачи не забыли последней просьбы умирающего, позвонили в часть. Комиссар полка, в свою очередь, позвонил на батарею политруку Лозову, и тот подтвердил, что да, был такой странный разговор с красноармейцем Яремным, но разговору тому не придали значения. Кто же всерьез будет заботиться о собственных похоронах, когда сам жив и здоров?

— Об этом вашем обещании кто-нибудь еще знал? — спросил комиссар полка.

— Вся батарея знала. Смеялись, говорили: Яремный желает, чтобы его хоронили, как генерала, на Малаховом кургане.

— Как вы думаете, надо выполнять обещание?