Святослав Сахарнов - Камикадзе. Идущие на смерть

Ямадо, улыбаясь во весь рот, подходит к Суги, выталкивает его из рубки, кораблик, звеня и подпрыгивая, ползет на исходную позицию.

— Вот так надо атаковать! — говорит преподаватель, когда Ямадо заканчивает атаку.

Учебный взвод выходит из кабинета. На длинных крашеных досках пола дрожат белые прямоугольники света. За окнами зимний черно-белый город, над стеной, которая с четырех сторон огораживает училище, развевается флаг. Плац для строевых занятий сер и пуст, посреди него блестит лужа. Дежурный офицер в сопровождении двух курсантов пересекает плац. Они несут начальнику училища пробу. Над закрытыми кастрюлями, над белыми салфетками поднимается пар. Начальник училища требует, чтобы все было, как на корабле. Страна вступает в новый век, каждый должен отдать все силы для утверждения знамен.

— Подло, подло и еще раз подло, — шепчет Суги брату. Его душит обида. — Неужели ты не мог хотя бы раз промазать, пустить эту проклятую торпеду мимо?

Учебная шхуна, первое плавание, первая ночь. Трели боцманских дудок подбрасывают курсантов на пробковых матрасах, заставляют откинуть простыни. Вниз с качающихся подвесных коек сыплются голые потные тела. Курсанты на лету хватают рабочие рубахи и штаны, суют под мышку тельняшки, ботинки в руку, шнурки волочатся по полу. Мчатся, сбивая друг друга, по крутым металлическим лестницам, упираются головами в ноги, в зады карабкающихся, подталкивают, кричат, сбивают с ног…

«Учебная боевая тревога!»

Суги выбежал на палубу одним из последних, вдоль обоих бортов уже заканчивали строиться, ровняли ряды. Старший помощник что-то гортанно, нараспев выкрикнул, строй замер. С кормы, волоча пораженные ревматизмом ноги, шел капитан.

Учебная шхуна покачивается, стоя на якоре посреди неглубокого, врезанного в пустынный серый берег залива. У кромки воды белеет длинное трехэтажное здание училища. У причала подпрыгивают на мелкой волне несколько серых металлических катеров.

Старший офицер достал из кармана бумагу и стал громко, во весь голос, выкрикивать:

— «Паруса ставить»… Курсант Ямадо Кадзума — кливер фал… Курсант Суги Кадзума — формарса рей!

И вот первый раз в жизни Суги ставит ногу на ступеньку веревочной лестницы, ведущей к самому верху мачты, туда, где, теряясь в небесной утренней голубизне, чернеет крошечная четырехугольная площадка — формарс. Всю жизнь Суги боялся высоты. Впервые он узнал это, когда в школе его послали ставить на крыше антенну радиомачты. Он бежал по коридору, кто-то схватил его за рукав, выпалил: «Марш с нами!» Это был преподаватель физики, по его командам школьники вытащили через чердачное окно крестовидную антенну. Крыша оказалась горбатой, непомерно высоко вознесенной над городом. Внизу плоские, раздавленные дома, сжавшиеся до размеров спичечных коробок, аккуратные, словно нарезанные ножом, квадратики садов, улица, по которой течет поток разноцветных людей-точек. И вдруг ноги у него подогнулись, невидимая тяжесть навалилась на плечи. Суги сел, а когда преподаватель крикнул: «Сейчас же сюда!», нелепо перебирая ногами, пополз на заднице к трубе, около которой уже поднимали мачту. «Смотрите, как он боится!» — крикнул один из мальчишек Все захохотали, но от этого стало еще страшнее. Уцепившись руками за трубу, он поднялся, стоя на полусогнутых ногах, каждую минуту готовый сесть, выполнял какие-то указания, что-то держал, даже делал вид, что тянет, когда тянули все, и, услышав наконец: «Крепко стоит!», не оглянувшись на антенну, присел и по-коровьи, под хохот и насмешки товарищей, пополз на заднице к чердачному окну…

И вот теперь он, Суги Кадзума, поднимается на мачту. Впереди быстро мелькают ботинки другого курсанта, позади слышно натужное дыхание, справа и слева по таким же легким, шатким веревочным лестницам бегут все выше и выше парни в белых, пузырящихся на ветру рубахах. Если он, Суги, сейчас отпустит руки и рухнет вниз, то никто не заметит этого, его вычеркнут из жизни, выбросят в помойку, как выбрасывают ненужную, пролежавшую больше дня на базаре рыбу. Все предусмотрено: впереди и позади него карабкаются такие же, как он, смертники. Так, говорят, выбрасывают из самолета парашютистов: всех выстраивают в плотную шеренгу, каждый дышит в затылок впереди идущему, сзади подталкивают, наступают на ноги, тросик из парашютного ранца тянется вверх к металлической штанге, звенит и подпрыгивает кольцо, толчок в спину — не заметив люка, ахнув, оказываешься в воздухе, парашют уже вытащен из ранца, и, прежде чем ты успеешь крикнуть, с треском, с хлопком над головой разворачивается купол.

Суги поднимался все выше и выше, сжав зубы, полузакрыв глаза, ощущая всем телом ветер, один только ветер, и вдруг ударился рукой обо что-то твердое, раскрыл глаза — рука уже касалась деревянного настила… Формарс. Едва успел вступить на него, как раздался крик: «Что стоишь?» Внизу на площадку лез следующий. Те, кто добрался сюда раньше, уже разошлись по реям и теперь стояли справа и слева, покачиваясь на подвешенных под реями, под деревянными круглыми брусьями, веревках, руками держась за эти брусья. И Суги, обезумев от ужаса, сам вступил на веревку, ведущую прямо в бездну, сделал по ней несколько шагов, лег грудью, прижался к надежному поскрипывающему рею и замер — крошечная фигурка, никому не нужный человечек, чьи ноги упираются в неверную, повисшую над бездной, спасающую его нить.

Вздрагивает шхуна, валится с борта на борт.

Рядом на соседней койке — руки вдоль тела — ровно и глубоко дышит во сне Ямадо. Бродят над его головой по подволоку мелкие дробные тени — качается слабая ночная лампочка, позвякивает металлическая дверь, поскрипывая мачтами, третий месяц плавает парусник…

— Курсант Ямадо Кадзума! Разрешено увольнение.

Ударил в подошву, запрыгал под ногами трап.

Увольнение на нищем, голом, населенном одними бедствующими рыбаками острове. Рыжие, обожженные солнцем низкие холмы, вдоль берега вьется, исчезая за поворотом, поднимается на перевал тропа.

Он шел по ней, пока тропа не покатилась вниз, пока за поворотом не открылась бухта, на берегу ее — горстью грязных перевернутых раковин рыбацкие хижины, крыши из грязной, потертой, раздерганной ветром соломы, полуразвалившиеся сараи, около них на кольях растянуты коричневые с дырами сети.

Спустился к домам. Когда шел мимо первого, из него вышла женщина, мелко переступая босыми ногами по колючей, усыпанной острыми камнями и щепой земле, засеменила. Короткие мужские выцветшие штаны, рубашка, завязанная спереди узлом, рукава закатаны, черные блестящие волосы схвачены широкой матерчатой лентой, на лбу блестят резиновые с выпуклыми маленькими стеклами очки. Через плечо у женщины сетка с привязанным к ней деревянным белым поплавком, у бедра в широком футляре нож. Они шли молча, потом тропа повернула к воде, поднялся маленький, в три доски, укрепленный на козлах, причал, рядом с ним днищами кверху — перевернутые лодки. Черные, густо пахнущие дегтем, нагретые солнцем, в пазах пакля и ручейки смолы.