Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)

Когда я открыл глаза, я опять увидел небо — серое и мглистое. И березу. Ствол ее был сломан и расщеплен, белая кора покрыта копотью. Безжизненно свисали опаленные, иссеченные осколками тонкие нити ветвей.

Мне вспомнился посаженный мною клен. Что с ним? Стоит ли он, обугленный рядом с зияющей темными провалами окон коробкой дома? Или вырвала его с корнями и, ломая, швырнула на землю взрывная волна фугасной авиабомбы? Или, быть может, срубил его топор безжалостного и подлого чужеземца, ненавидящего все наше, все нами добытое, достигнутое, построенное, посаженное?..

Снег был мягким, а кровь горячей. Мои товарищи, проваливаясь в сугробах и отирая жесткими рукавами полушубков разгоряченные лица, шли на запад.

В свой полк я вернулся, когда он вел бои на подступах к Белоруссии. И еще много-много дней нас неотступно сопровождала смерть, и не один скромный могильный холмик с зеленой солдатской каской на нем остался позади нас.

Мы видели выжженную землю, разрушенные города, большое горе людей. Но мы шли к победе. Мы смотрели на восток и мечтали. О многом мечтали солдаты. И так же, как и на родной земле, пили чай из котелков, курили крепкую махорку и ждали, когда придет полевая почта.

А писем не было.

Потом — Забайкалье, Даурские степи. Зимой там люто выли ледяные ветры, неся над окаменевшей землей мерзлые колючие песчинки. Летом, не успев порадовать глаз зеленью, выгорала под палящим солнцем трава, и все вокруг — и голая степь, и голые сопки — становилось сухим и буровато-желтым. Став на задние лапы, отрывисто лаяли буровато-желтые забайкальские сурки — тарбаганы, и тускло блестели горько-соленые озерца, опоясанные по берегам грязно- белой, потрескавшейся каймой соли.

И за многие десятки километров не было ни одного дерева. Поэтому так часто вспоминались и снились веселые березовые рощицы, тенистые дубравы, душистые боры…

Из писем матери, когда она наконец снова возвратилась домой, я узнал, что Ирина осталась где-то на Урале, куда она эвакуировалась с родными. А клен мой вырос, окреп, стоит цел и невредим. Мне было приятно знать это, но одновременно в памяти почему-то выплывали невеселые есенинские стихи:

Однако жизнь есть жизнь. И как все мои однополчане, я исправно нес нелегкую армейскую службу, в свободные часы в своей землянке читал книги, изучал английский язык и ждал приказа о демобилизации.

Годы, годы…

Сейчас Ирина совсем не похожа на бойкую, стройную девчонку, которую много лет назад я впервые поцеловал у посаженного мною клена. Ей за тридцать, ее фигура потеряла девичью стройность и гибкость. У нее двое детей, заботливый муж, живет она давно уже в другом районе города.

Я вернулся домой в ту же квартиру с балконом во двор.

В детстве мне приходилось смотреть на перила балкона снизу вверх, задирая голову: теперь они мне по пояс. Но тот мальчонка с красным галстуком на шее и в нечищенных, с ободранными носками ботинках, который весь день бегает во дворе, очень напоминает мне мое детство. И не потому, что это мой сын…

Вчера вечером я вышел на балкон покурить. Сын стоял внизу с девочкой в коротеньком белом платьице, той, что живет в нашем подъезде. Меня они не заметили. Но я отчетливо слышал, как он говорил ей — очень убежденно и уверенно: да, он непременно полетит на космическом корабле на Луну и там, на самой высокой лунной горе, установит красный флаг с серпом и молотом.

Девочка одобрительно кивала светлой головкой, а клен ласково ронял листья, как и в далекие-далекие дни моей юности, когда мы с Иринкой тоже мечтали о будущем.

Я смотрю на посаженное мной дерево не сверху вниз, хотя стою на балконе. Ветви клена широко раскинулись над ставшим совсем маленьким двором, поднялись выше крыши дома. Когда-то казалось: я живу на третьем этаже — это так высоко!

А сейчас?

Да, годы, годы…

Мы оба смотрим на грозно устремленный вперед ствол пушки, на массивную бронированную башню, на ребристые траки гусениц, провисшие под своей тяжестью.

И вдруг я слышу:

— Папа, купи мне такой большой танк.

— Зачем он тебе, малыш?

— Я буду убивать фашистов.

Да, это сказал он. Никто не объяснял ему, что такое фашизм. Он не знает, что такое война, и вряд ли осознает такое понятие, как смерть.

И тем не менее он это сказал. Значит, уже твердо усвоил: война и фашизм — это очень плохо. А ему всегда говорят: плохого быть не должно.

Что ответить ему? Сказать: убивать нельзя? Но я сам стрелял в фашистов. И так же готов поступать всегда. И я молчу. А сын нетерпеливо теребит меня за руку, ожидая ответа.

…Он не знает, что такое фашизм и что такое война. Ему недавно исполнилось три года, и над его головой всегда спокойное небо Родины.

Он идет рядом со мной, маленький человек. Все окружающее для него необычайно интересно, полно непонятного нам, взрослым, смысла и добра.

Мы проходим мимо небольшого сквера. Там, среди кружевных акаций, поднятый на высокий бетонный постамент, замер, как будто бы готовый в любую минуту вновь стремительно рвануться вперед, сокрушая на своем пути врагов, тяжелый танк. Один из тех, которые первыми ворвались в наш город, освобождая его от фашистских захватчиков.

Мимо проходят люди — мужчины, женщины, дети, старики. Одни торопятся по своим делам, другие неторопливо прогуливаются. В этот солнечный день люди не хотят думать о войне, многие вообще не помнят ее…

Но у подножья постамента, как обычно, лежат букеты живых цветов. Сейчас это тюльпаны, и трепетный весенний ветер ласково шевелит их огненно-красные лепестки.

Ручной жернов.