Питер Устинов - Побежденный

— Разве они в этом признаются?

— Черт возьми, Сэм, почему мы не построили деревню на площадке в Голливуде? Там есть настоящие статисты, не эти гнусные притворщики. Подлинность. Сейчас все только о ней и говорят. Что тут подлинное? Землевладельческий капитализм защищает коммунистов от устойчивого доллара, фашизм делает вид, будто громадная военная машина была всего-навсего ряженой Армией Спасения. Мир свихнулся, Сэм, вот что я тебе скажу. У тебя замечательный сценарий, четыре миллиона долларов, потрясающий звездный состав актеров, а ты не знаешь, как быть, потому что ценности подлинности ложные, порочные, прогнившие. — Таку грузно опустился на складной стул и жалобно добавил: — Сэм, я истосковался по дому.

Через час операторы начали снимать тех немцев, которые согласились выглядеть зверскими в крупных планах. Во время перерыва в съемке Бремиг украдкой подошел к Гансу.

— Надо убираться отсюда, — прошептал он.

— Потише.

— Они грозятся сбрить мои усы. Тогда меня узнает любой. И тут же выдаст. Вон на холме стоят несколько деревенских, пришли поглазеть на съемки.

— Это дети. Они не могли запомнить нас.

— Среди них есть взрослый.

— Буонсиньори.

Тут в спину Бремигу угодил прицельно брошенный камень. Бремиг невольно шагнул вперед, в гневе хотел обернуться, но Ганс удержал его.

— Не оборачивайся, — негромко произнес он. Ассистенты режиссера отогнали проворных мальчишек.

— Это потому, что они знают, кто я? — спросил бледный, как привидение, Бремиг.

— Нет, потому что ты офицер. Офицеры представляют собой более привлекательную мишень, чем солдаты.

— Я больше не могу этого выносить.

— Чего?

— Угрызений совести.

Ганс недоуменно взглянул на него.

— Совести?

— Неужели не видишь в том, что мы вернулись на место своего преступления, акта божьего правосудия?

— Что с тобой? Не заболел?

— Где нашли тебя они… организация? — с запинкой спросил Бремиг.

— На севере.

— Я бежал на восток… к Милану… там, в промышленных районах, понимаешь, что такое ненависть. То, что было здесь, в деревнях, пустяки. Сущие пустяки. Горсточка людей находится в оазисе, для бегства открыта вся пустыня. Но там, среди заводов, на каждой стене следы нуль. Трупы на улицах. Весь город казался закрытой комнатой. Господи, Господи, что мы натворили? Что мы натворили?

— Замолчи! — настойчиво сказал Ганс, встряхнув Бремига за руку.

Бремиг с виноватым видом взял себя в руки и снова заговорил:

— Я ходил из церкви в церковь. В Италии их множество. С этого все и началось. В церкви немцев искать не станут. Чувствуя, что за мной следят, искал взглядом колокольню и устремлялся туда ради спасения жизни. Как-то вечером едва не угодил в западню. Итальянцы, англичане и американская военная полиция устроили облаву по всем кафе. Я бросился в церковь Непорочной Девы Марии. И провел там всю ночь, боясь шевельнуться. Первый час напряженно прислушивался — не войдет ли полиция.

Когда глаза привыкли к темноте, я начал видеть изображения Христа и Его апостолов, они глядели на меня изо всех углов и со стены. Их было очень много. Должно быть, они долго глядели на меня до того, как я увидел их. С одной стороны Его мраморная голова сурово взирала на меня, не давая мне подняться с колен, пронзая мою пустую душу тонким лучом света, рапирой, не встречающей на своем пути ничего, кроме плоти, ни духа, ни сердца. Когда я нашел силы отвернуться, Он улыбался мне с холста так скорбно, что я содрогнулся под бичом Его понимания. Избавления не было. Он был повсюду, лишь прямо передо мной в темноте скрывался алтарь. Я снова был мальчишкой, было воскресенье. Был маленьким в мире взрослых, в Присутствии, которое превращало в детей даже их. Понимал только то, что ничего не понимаю. Я был пылинкой, случайно появившейся на свет. У меня не было разума, и я стоял на коленях, ростом такой, как во время последнего посещения церкви. Не было руки, за которую можно держаться, надо мной не склонялось смутно видимое лицо послушать, знаю ли я слова гимна. Я был сиротой. И смел смотреть лишь вперед из страха встретить взгляд, гласящий: «Ты виновен. Ты был ребенком в невинные годы. В тот день, когда взял в руки винтовку, ты был достаточно взрослым, чтобы взглянуть Мне в глаза. Но не взглянул».

Я неотрывно смотрел на темный алтарь; чем больше старался подавить свои мысли, тем больше думал. Потом начало светать. Свет постепенно усиливался, и неожиданно, жутко Он появился вновь на витражном стекле, глядя на меня сверху вниз и издали. Цвет Его лица менялся от унылой бледности через цвет жизни к пламенному гневу; и Он воскликнул: «Спасения нет! Ты родился человеком, но стал убийцей». И я понял, что покоя мне больше не знать. Бремига била конвульсивная дрожь.

— Как нашла тебя организация? — спокойно спросил Ганс.

Бремиг неуверенно заговорил безжизненным голосом:

— Из темноты вышел человек и сказал: «Вы поступили разумно. Вам пришла в голову та же мысль, что и мне. Мы находились на волосок от гибели». Так что я был вовсе не один. Потом уже был. Фамилия того человека Крайпе. Беглый эсэсовец. Он свел меня с Эрхардтом.

— Кстати, как теперь твоя фамилия?

— Дорн.

— Моя Гансен.

Бремиг рассмеялся, истерично, горестно.

— Кого мы пытаемся обмануть? — воскликнул он. Позвав одного из ассистентов, Ганс сказал, что Дорн нездоров, и Бремига повели к медсестре.

Перед самым полуднем из Флоренции приехал Эрхардт. Спокойно выслушал жалобы Таку на непослушание немецких солдат.

— Надеюсь, вы смогли вести съемку, несмотря на этот инцидент, — сказал он.

— Сняли несколько крупных планов тех, кто готов выказать надлежащий дух, — ответил Таку, — но все вместе они напоминают безработных в бесплатной столовой.

— Этим предоставьте заняться мне.

Эрхардт приказал немцам построиться и обратился к ним с длинной патриотической речью, в которой строго выбранил их за неспособность вести себя по-солдатски лишь потому, что это кино, а не настоящее кровопролитие. Напомнил, что фильм наверняка будут смотреть во многих странах, и сказал, что это уникальная возможность водрузить прославленную немецкую дисциплину на пьедестал бессмертия. Сообщил также, что они получат плату за свою работу и что последствия их апатичности могут оказаться плачевными, поскольку никаких документов у них нет, а в многочисленных трудовых лагерях с нетерпением дожидаются новых заключенных. По ходу речи золотые зубы Эрхардта сверкали, словно щиты далекой армии, и доводы его были до того убедительны, что в конце удостоились одобрительных возгласов; коммунист и квакер кричали так же громко, как остальные.

После полудня немцы шли в наступление на камеру, словно на гетто, но перед этим Эрхардт отозвал Ганса в сторону.