Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Глас Божий, посланный мне в тот момент с неба, — произнес он торжественно, — я не забуду до конца дней моих. Я все помню, господин офицер. Все!

— Глас Божий, говоришь? — натянуто улыбнулся Нагель, — Или твой глас?

Отец Виталий клятвенно поднял над головой руку с двумя вытянутыми пальцами, убежденно повторил:

— Божий глас. Божий!

— Очень жаль, — явно с издевкой ответил Нагель, — что за этот глас нельзя казнить Бога. Гестапо его достать не может, — Язвительно хохотнув и смыв с лица подобие улыбки, заключил жестко, — Придется казнить тебя, владыко!

Хотя отец Виталий был готов к такому решению шефа гестапо, все же внутренне вздрогнул, будто всем своим существом ощутив холодный ветер смерти. Он посмотрел на Нагеля глазами, налитыми откровенной ненавистью, а потом ответил четко и гордо, как привык бросать с амвона в толпу верующих праведные слова Христа.

— Я готов пострадать за веру и Отечество, — и расправил плечи, будто собрался прямо сейчас отправиться на эшафот.

От этих слов, тона, которым они были произнесены, сиюминутной готовности умереть за веру и далекое ему Отечество у Нагеля ворохнулась мысль: «Видимо, все они такие, эти русские». Он почувствовал, как в нем закипала бешеная злоба к владыке, с вызывающей непокорностью стоявшему перед ним, ко всем русским в Брюсселе и к тем, у кого где-то в России убили его брата. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, правая рука до побеления в суставах пальцев сжала серебряный портсигар. Метнув на отца Виталия уничтожающий взгляд, он резко повернулся и принялся ходить по кабинету.

Нагель понимал, что вербовка владыки практически сорвалась, но в силу того, что она ему была крайне нужна, в глубине его сознания еще теплилась надежда на успех, на то, что готовность отца Виталия умереть может оказаться всего лишь позерством, а страх перед смертью, еще сломит его, заставит пойти на сотрудничество с гестапо, раскрыть тайну исповеди, выдать убийцу Крюге. Сколько было таких, что сначала отвергали вербовку, а когда их вводили в камеру пыток, бросались на колени, соглашались на все, лишь бы избавиться от мучений и смерти. Нагель ходил по кабинету долго и все это время неподвижно, с гордо поднятой головой и взглядом, устремленным в окно на холодное синее небо, стоял безмолвно отец Виталий в ожидании своей участи. Наконец, Нагель подошел к нему, сказал:

— На эшафот отправить тебя я успею. Это дело недолгое. Но прежде я дам тебе сутки на размышление. У тебя есть два пути выйти из гестапо. Либо тайное сотрудничество с нами, либо на гильотину. Третьего пути нет.

Отец Виталий посмотрел на него пристальным, осуждающим взглядом, ответил.

— Напрасно тянете время, господин начальник. Божий глас, который я только что услыхал, совесть русского священника, указывает мне единственный путь — путь великомученика Христа. Я принимаю этот путь с радостью. Аминь. Извольте приказать отвести меня в камеру.

Истекали пятые сутки с того дня, когда по приказу барона фон Нагеля гестаповцы взяли шестьдесят бельгийских заложников. Пять тревожных дней и почти бессонных, мучительных ночей провела Марина в тяжелых раздумьях. Мысли ее то путались, когда искала выход из создавшегося положения и до головной боли думала, каким образом спасти невинных людей, то обретали удивительную четкость, когда склонялась к решению явиться в военную комендатуру и во всем признаться. Пять суток оказались сроком, достаточным для того, чтобы с небольшого расстояния времени относительно спокойно взглянуть на совершенное, оценить то, что произошло после убийства фашиста. Трагедия заложников, жизнь которых теперь по существу находилась в ее руках, заставляла по иному осмыслить свой поступок. И, осмысливая его, она упрекала себя в том, что не предусмотрела подобного исхода. Но могла ли она допустить мысль, что фашисты поступят так бесчеловечно и жестоко? Тревожная жизнь последних пяти дней, драматические переживания заострили черты ее лица, поугасили в глазах жизнерадостный огонек и только изредка он еще вспыхивал, когда она оказывалась с детьми. Однако даже этого материнского счастья Марина долго не выдерживала, слезы, набегавшие на глаза, вынуждали ее уединяться, чтобы успокоиться, не впасть в отчаяние. Она проявила невиданное для нее мужество, но при этом оставалась женщиной и матерью со всеми свойственными ей слабостями характера. И все же она старалась быть сильной не только для того, чтобы в драматической обстановке владеть собой, но и для того, чтобы в семье оставаться заботливой женой, любящей матерью и виду не подавать, что убила фашиста. До поры, до времени она оберегала семью от страшной вести, и тем самым ограждала себя от расспросов отца, мужа, от их сочувствия и переживаний, которые ничем бы не помогли, а еще больше осложнили ее душевное состояние. И от того, что ценой невероятных усилий ей удавалось все-таки поддерживать в семье спокойствие, обычный ритм жизни, в какой-то мере ей было легче.

С замиранием сердца она следила за сообщениями газет о судьбе заложников. Но самыми казнящими были для нее обращения по радио их жен и детей к убийце Крюге. Они требовали, умоляли убийцу спасти их мужей и отцов от неминуемой гибели — явиться с повинной. Кровь стыла от этого в ее жилах и она готова была немедленно отправиться в военную комендатуру, в гестапо, только бы прекратить мученья тех, кто невыносимо страдал из-за ее промедления, остановить нагнетаемый фашистами драматизм в Брюсселе. И она осуществила бы свой благородный порыв, если бы не полковник Киевиц и Деклер, которые до последнего момента стремились удержать ее от преждевременного шага, сделать все, чтобы женщина не попала в руки палачей.

Квартира Марины медленно погружалась в сумерки. Лучи заходящего зимнего солнца уже начали скрываться за крышами высоких домов. Было тихо и тоскливо. Деклер поднялся из-за стола и, сделав несколько шагов по комнате, продолжил ранее угасший разговор.

— Движение Сопротивления категорически против вашей явки в военную комендатуру. Мы не можем допустить, чтобы вас уничтожили фашисты. Вы сами не понимаете, что вы сделали для Бельгии, для бельгийцев! Я совершенно убежден, что пройдут годы, и благодарные вам бельгийцы при встрече с вами будут снимать шляпы в знак огромного уважения и признательности.

Марина сидела за столом и молчала. Поставив на край стола локти и подперев ладонями лицо, она прищурила веки и смотрела в окно на угасающий день, будто прощалась с ним.

— Наконец, против вашей явки в военную комендатуру полковник Киевиц и я, — подчеркнул Деклер, надеясь своим авторитетом и авторитетом Киевица убедить Марину.

— Но шестьдесят заложников ждут мое решение, — ответила Марина. — Шестьдесят жизней фашисты поставили на колени перед смертью. — Она положила руки на стол, посмотрела на Деклера с упреком и в ее глазах появилось выражение непреклонности. — Заложников казнят и осиротевшие семьи всю жизнь будут проклинать женщину, которая нашла в себе мужество убить фашиста, но лишилась смелости признаться в этом. Они будут проклинать меня за трусость, и я каждый день и час буду чувствовать эти проклятия, всю жизнь считать себя виновной перед ними.