Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

Как мать, она хотела заглянуть далеко в будущее своих детей, представить их жизнь и, конечно же, увидеть счастливыми. Правда, в счастье эмигранта на чужбине верить было трудно, но она надеялась, что после окончания войны, вероятно, все изменится к лучшему. И если ни ей самой, то детям доведется увидеть Россию, а, может быть, и жить там.

Вадим завозился в кроватке, сонным голосом позвал: «Мама, мамочка», и она на коленях рванулась к нему, но прежде, чем оказалась у его кроватки, он сладко чмокнул губами и вновь уснул.

Она была русской, и в эти обостренные минуты ночной тишины, когда ее, легко ранимое существо по особому воспринимало не только дыхание ребят, но и каждый случайный звук в доме, когда все ее мысли были заняты этой последней ночью, произнесенные сыном по-русски слова «Мама-мамочка», она восприняла с той душевной гордостью, которая вновь вернула ее к мысли, что она сама, ее дети и на чужбине оставались русскими. Марина искренне осуждала тех эмигрантов, которые, стремясь ассимилироваться и приспособиться к местной жизни, обычаям, нравам, готовы были отречься не только от Родины, национальности, но и от своего языка. В ее сознании не укладывалось, как можно забыть родной язык — язык Державина, Пушкина, Лермонтова, Толстого, великого русского народа, частицей которого она всегда себя чувствовала. Поступить так — значит обречь себя на духовное обнищание, стать человеком с ущербным сознанием, обедненным образом мышления, потому что никакой иной язык, знай ты их хоть десяток, не даст возможности русскому человеку в полной мере выразить себя.

Книжные полки ее дома были заполнены произведениями русских классиков, и самое почетное место среди них занимали книги Пушкина. Она любила этого поистине русского поэта и в тяжелые минуты жизни, которых у нее на чужбине бывало немало, брала наугад с полки томик любимого поэта, садилась на свое привычное, уютное место — в угол дивана и, подобрав под себя ноги, сжавшись в комок, ощутив себя совершенно беззащитной, принималась читать. В такие минуты для нее было не столь важно, что попадалось на глаза, главным было то, что она жадно впитывала в себя каждое русское слово и находила в этом утешение. Под влиянием прочитанного она как бы вновь обретала случайно утерянную в беспощадном коловороте западной жизни свою русскость, национальную гордость.

Мысли, мысли… Их оказалось так много, что они теснились в голове и она чувствовала, что не хватит всей бессонной ночи, чтобы обдумать каждую из них. Но среди них была главная, которая ее больше всего тревожила и волновала — судьба семьи. Что будет с нею после того, как она явится в военную комендатуру и признается в убийстве Крюге? Что станется с детьми? Кто вырастит и как воспитает их? Этот извечный материнский вопрос волновал сегодня особенно сильно. И она хотела иметь четкое представление, чтобы уйти из семьи со спокойной душой, чистым сердцем. Конечно, думала она, основная тяжесть в воспитании детей ляжет на плечи мужа, но что он сможет сделать с двумя малолетними мальчишками? Он молод и ему надо будет устраивать свою жизнь, быть может, вновь жениться. О, как бы она хотела, чтобы он нашел не только жену себе, но и мать ее детям. По ее щекам катились слезы горячей обиды. Запоздалое чувство ревности к мужу, как бы всплыв из глубин ее женского существа, проснулось не во время, ни к месту и, она подавляла его силой воли, убеждения в том, что так необходимо, таков закон природы, изменить который она не властна. Она прощала мужу будущую измену ей ради счастья детей, но это прощенье рождалось в отчаянной борьбе со своей любовью к нему.

Когда же она, подавив чувство ревности, с трудом нашла в себе силы оправдать возможный брак мужа с другой женщиной, когда, наконец, ее разум взял верх над любовью, жестоко попранной судьбой, она согласилась с этой трагической неизбежностью и вновь вернулась к мысли о детях. У нее оставалась надежда на помощь родителей в их воспитании. В отце она не сомневалась. Но вот мать… Отношения с нею были сложными. Марина никогда не была ее любимой дочерью среди двух сестер и брата. А после того, как вопреки ее воле вышла замуж за Юрия, она совершенно отмежевалась от их семьи и не считала Марутаева зятем. Как-то поведет себя мать теперь? Неужели родственные чувства не приведут ее к обездоленным внукам, не тронут ее холодного и обидчивого сердца? Подумав так, Марина почувствовала, как у нее вдруг возникло страстное желание отправиться к матери, рассказать ей все и просить, Богом молить не оставлять без помощи детей. Но в самый разгар этого желания, когда от его осуществления Марину отделяли мгновения, тишину дома нарушил мелодичный бой часов. Три удара напомнили ей о времени. Она поднялась, перекрестила спящих детей, будто благословляла их на жизнь без нее, и медленно вышла из детской. Шла непослушными ногами по притихшей квартире и ей казалось, что мерное дыхание спящих детей преследует ее. Она еще не знала, что это дыхание двух жизней, которые она оставляла человечеству, будет преследовать ее, доводить до слуховых галлюцинаций потому, что было связано с последними часами ее пребывания в семье. Марина неслышно вошла в спальню. Ей хотелось спать. Впереди предстоял трудный день.

Легковая машина «Опель-капитан» с номерными знаками немецких оккупационных войск в первом часу ночи выехала из Брюсселя на магистраль Брюссель—Намюр.

— Наконец-то, — произнес ворчливо Марутаев, после проверки документов на контрольном пункте при выезде из города и нажал на акселератор, набирая скорость.

Одет он был в форму ефрейтора немецкой армии. Рядом с ним в машине сидел Гастон в форме капитана. Они были взволнованы и довольны тем, что благополучно закончилась проверка документов. Невольно вспомнился Киевиц, который, вручив им документы, сказал: «Будьте осторожны. Помните, что еще ни одному самому искусному мастеру не удалось сделать фальшивку, которая была бы точной копией оригинала. Так что будьте ко всему готовыми».

— Я думал, что они станут и машину досматривать, приготовился, — сказал Марутаев, — Первая пуля досталась бы толстому лейтенанту в очках. Уж очень придирчиво он проверял документы, так придирчиво, что у меня, порой, замирало сердце.

Говорил он громко. Возбуждение, вызванное проверкой, еще владело им и освобождался от него он медленно.

— Ничего, — успокоительно ответил ему Гастон. — Сейчас мы имели возможность убедиться, что документы Анри достал надежные, а это уже полдела.

Плавно мчался по автостраде «Опель», ровно работал мотор, спидометр торопливо наматывал километры пройденного пути. За окнами салона машины в ночной темноте, разбавленной лунным, светом, мелькали аккуратные домики, различные строения, рощи. Все казалось сказочно красивым, мирным, и Марутаеву даже не верилось, что ему и Гастону поручено нарушить это спокойствие — взорвать на автостраде бензовоз и таким образом напомнить Фолькенхаузену и Нагелю, что ультиматум Сопротивления — не пустая угроза.