Милош Крно - Лавина

В висках у Феро бешено пульсировала кровь. Он должен искупить то, что натворил. Должен! Сейчас же! Он вскочил со связкой гранат. Пуля попала ему в плечо, но гранаты он все же успел швырнуть.

— Ложись! — закричал ему Федя и бросился прямо к танку.

Феро Юраш услышал лишь два раскатистых взрыва и потерял сознание.

Танк завертелся, словно раненый зверь, загромыхали стальные гусеницы. Мотор еще ревел, но металлическое чудовище уже не двигалось.

Высунувшись из окопа, Имро увидел, что в трех шагах от танка неподвижно лежит Федя. Из люка выскочили два немца. Имро быстро выпрямился и дал по ним яростную очередь из автомата. Один из них сразу же свалился, его шлем отлетел далеко в сторону, другой, прихрамывая, побежал по направлению к кладбищу. В руке он держал револьвер. Имро направил автомат в его сторону, но со стороны кладбища раздался выстрел, и немец рухнул в канаву.

— Классно! Прямо в голову! — закричал Имро и улыбнулся. Он вспомнил, что у кладбищенского входа расположился старый Пашко.

Со стороны Вага гремели выстрелы. Там еще шел бой. Имро подбежал к Феде. У того была прострелена грудь, его рубаха покраснела от крови.

— Ничего, — хрипло прошептал он и слабо пожал руку Имро. — Возьми, — показал он рукой на маленький медальон на шее, с трудом расстегнул цепочку и протянул его Имро. Лицо его сморщилось, он застонал, дыхание стало прерывистым. Левая его рука судорожно хватала стебли травы, а потом, как будто боль вдруг ослабла, повисла как плеть. Имро расстегнул его рубашку, но Федя уже не дышал.

У Имро на глазах выступили слезы. Он снял с головы шапку и крепко поцеловал медальон, потом открыл его. Из него выпала круглая бумажка: с одной стороны был маленький портрет Ленина, вырезанный из газеты, с другой — фотография старушки, поразительно похожей на Федю.

Имро вложил оба склеенных портрета обратно в медальон, закрыл его и громко прошептал:

— Ленин и мать Феди!

Горький комок встал в горле. Он сильно сжал еще теплую руку Феди и прижался к ней горячим лбом.

Над горной кручей остановился кабан. Его лапы утопали во мху, а из поседевшей шерсти сверкали маленькие, налитые кровью глаза. Его пожелтевшие клыки были затуплены. Это было результатом тех ожесточенных боев, которые ему в молодости навязывал закон леса. Сколько сил он должен был потратить, сколько проявить храбрости, прежде чем стать таким, которого все боялись!

Кабан стоял неподвижно, как будто вырезанный из бука, поросшего лишайником. Столь же неподвижным был взгляд его глаз, только мокрый, блестящий пятачок зверя слегка вздрагивал и ходил из стороны в сторону. Кабан втягивал расширенными ноздрями воздух и прислушивался.

Утреннее солнце еще не поднялось над горами, только скалы на Солисках залил туманный, молочный свет. Над лиственницами пролетела сова, возвращаясь с ночной охоты. Шорох ее усталых крыльев не обеспокоил кабана. Старый кабан хорошо отличал звуки леса от других — подозрительных и опасных.

Вдруг послышался какой-то шорох, и из-за елей между двумя буками с красноватыми листьями показалась человеческая фигура. Кабан подпрыгнул, будто его ранили, засопел, бросился в чащу, и только хрюканье и треск веток раздались оттуда.

Человек вышел из-за стволов. Это был юноша в зеленом плаще, с голубым беретом на голове. Он вытащил из кармана бутылочку и приложил ее ко рту, потом оперся о толстый ствол ели и чуть хриплым голосом продекламировал:

Молодой человек в плаще и в самом деле дважды чихнул. Потом достал из кармана блокнот, быстро нацарапал эти слова, нацарапал так, что прочесть их было невозможно, разборчивой была лишь подпись: «Эрвин Захар».

Эрвин зевнул. Он спал только три часа на мокрых листьях, под открытым небом, но спал как убитый, хотя все время моросил дождь.

Он принялся размышлять, хорошо ли сделал, убежав из Погорелой, узнав от Йожко Пятки, что немцы прорвались на шоссе и их танки приближаются к селу. Ну да что там ломать голову! Из Погорелой удрала в долину половина жителей, если не больше.

Его тяжелые башмаки промокли от утренней росы, он дрожал от холода. Чтобы согреться, он немного попрыгал, а потом пробежал вверх по склону.

«Политика, искусство — все это очковтирательство! — подумал он, остановившись у самой вершины в малиннике, откуда широкая тропинка вела к маленькой долине, где два года назад он вытащил из ручья полукилограммовую форель. — Инстинкт — вот что самое главное. Теперь, например, я испытываю чувство холода, поэтому я и пробежался. Какая здесь политика? Чушь! Значит, и все восстание — это дело инстинкта людей, а не убежденности, это видно на каждом шагу».

Едва над горами появился диск солнца, как в долине начали мычать коровы и ржать лошади. Потом раздался плач детей, прерываемый собачьим лаем и визгом поросят. Эрвин спустился вниз и подошел к целому каравану возов с перинами, мешками и ящиками. Женщины доили коров. Старая Грилусова ходила с подойником среди людей, без конца чихала и предлагала молоко по десять крон за литр.

— Мы жизнь спасаем, имущество внизу побросали, а она о деньгах! — возмутилась какая-то женщина. — Да еще продает втридорога, — добавила она сердито.

Грилусова показала ей язык, топнула ногой и снова принялась предлагать молоко.

На одеяле, похожем на шкуру леопарда, господа играли в преферанс. Доктор Главач выигрывал, это было видно по его лицу. Вчерашний страх перед немцами, проведенная в мучениях и холоде ночь, мрачные перспективы на будущее — все это исчезло из его души, а сердце ликовало от выигрыша.

Газдик, укутанный до подмышек в серое шерстяное одеяло, с бараньей шапкой на голове, был несколько грустнее. Независимо от того, шла к нему карта или нет, он беспрестанно думал о своей жене, о своем саде, доме.

Третьим партнером был Густо Блашкович. Он относился довольно безразлично и к картам, и к событиям. Под вечер к нему пришел доктор и сказал, что немцы движутся на Погорелую и что он должен немедленно сесть в коляску и мчаться в горы; жену, дескать, можно оставить дома, женщинам ничего не угрожает. Блашкович привык делать то, что ему говорили другие. Обычно он лишь спрашивал, что считает по этому поводу Ондрей Захар. Но теперь он не задал доктору даже этого вопроса.

Нотариус Шлоссер не принимал участия в игре. Оп дрожал всем телом не столько от холода, сколько от страха, и беспрестанно смотрел вниз, не покажется ли немецкий танк. Только он не оставил жену в Погорелой, взял ее с собой. Он осторожно достал из кармана пальто какую-то коробочку и тайком, чтобы никто не видел, открыл ее.