Александр Зеленов - Второе дыхание

Старуха судорожно переглотнула, тронула пальцами под платком перехваченное сухой спазмой горло, заговорила тише, перегоревшим каким-то голосом:

— Две недели после этого он в постели лежал, старик-то, с сердцем было плохо. С той поры начал деньги копить. Уеду, говорит, я отсюда, пусть одна, без меня подыхает... Вычитал где-то в газете али уж кто рассказал ему, что есть в Белой Руссии колхоз один, «Рассвет» прозывается. И все-де в ем не как у нас, а вроде как по-другому. Работает каждый по силам, а получают, что кому хочется. Вот и удумал туда, и меня с собой тянет...

Нет, говорю, отец, будь там хоть рай земной, хоть царство небесное, а одну я ее не оставлю в беде, не дам человеку пропасть.

Осерчал он тогда на меня, шибко осерчал. «Ну, слышь, и пес с тобой, вы, говорит, как хотите, я в ваши поганые дела больше не стану ввязываться!»

Так вот все и свалилось на мою головушку. Сказать-то я вгорячах сказала, что, мол, не дам пропасть, а как ты не дашь, коли он, мужик, и то не смог с ней управиться?! Опять не сплю, опять не ем, от всякой еды отбило. Все думаю, как беде-то помочь. Схожу, бывало, к соседке, к Марье Евграфовне, пожалуюсь ей. Ну, посидим это вместе, поплачем, — а толку что от наших-то слез?..

Лежу как-то утром на печке. Старик мой куда-то ушел, сноха на кровати валяется... И так это тошно мне, так тошно стало! «Господи, думаю, вразуми! Направь на путь истинный!»

И пало мне тут в голову: что это я все одна да одна? Дай-ка схожу в Совет к председателю, может, и присоветует что.

Оделась, пошла. Подхожу к крыльцу и топчусь, как курица, на одном месте, ноги́ не могу на ступеньки поднять. Батюшки, думаю, на родную сноху пришла старая жаловаться!.. Ну, пересилила себя, взошла. И сразу к председателю. Так, говорю, и так... Все как есть обсказала. «Знаем, слышь, бабушка, — отвечает. — Вызовем твою сноху, сделаем ей внушение».

Верно, слово свое он оправдал, до пяти разов вызывал ее, Нинку-то. Да только она по своей-то воле разве пойдет? Харю-то стыдить кому охота!

Полонский, задумчиво куривший, вынул сигарету изо рта, спросил:

— Значит, не помогла местная власть?

— А ты погоди, послушай, — сказала старуха. — Недели через две, — во вторник, помнится, — вожусь это я у печки. Старик на лежанке лежит, сноха опять на кровати... Слышу, стучатся. Кого это, думаю, несет спозаранку? Открываю — батюшки мои! Полно крыльцо народу. И председатель тут. Принимай, слышь, гостей, Матвеевна! А я им: куда, мол, лихоманец вас принес в такую рань? У меня и пол не метен, и в избе не прибрано. А вот это-де и хорошо, после приберешь, все равно натопчем.

Впустила их в избу. А у ей, у Нинки-то, чутье ровно у духовой собаки. Как завидела председателя — порск из избы!.. Но тут уж ее не пустили. Нет, говорят, молодка, посиди и послушай, что мы об тебе думаем, какую ты славу пустила об нашей деревне. Она было черным словом их, да куда там! Как начали, как начали ее! Припомнили, и как в депутаты-то выбирали, и другое всякое доверие оказывали. Парасковья Егоровна поднялась. Она хоть и неученая, вроде меня, а рассудительная такая женщина. Вот, говорит, я тоже сиротой, без отца, без матери росла. И мужик мой тоже погиб на войне, меня с пятерыми, мал мала меньше, оставил. Да разве, слышь, делала я из себя по этой причине подстилку?! Нет, говорит, всех пятерых одна подняла, и все людьми стали. А спроси-ка ты вон у соседей, как мне это досталось, легко ли все это далось? Дак я, говорит, неученая, а ты в институтах училась. И как, слышь, тебе не совестно после этого шлюхой-то быть!..

Так напрямик она ей все в глаза-то и вылепила. Сидит моя невестушка, а на роже заря занимается, — стыдно стало, поди!.. Сидела, сидела, потом ото всех отвернулась и голову эдак вот на руки уронила. Ревет — рекой разливается. Да поймите, говорит, разве одна я во всем виноватая? Я, что ли, придумала эту войну! Что же мне делать-то было, если уж жизнь моя так сложилась?!

Тут остались в избе одни только бабы и начали с ей по-хорошему говорить. Дескать, не одна ты мужа и родителей на войне потеряла, и у других тоже горя было не меньше, а ведь и работают и живут как люди. А ты возьми себя в руки, наберися сил, покончи с этой своей окаянной привычкой! Будет трудно — поможем, чай, не чужие тебе...

И так на нее все это подействовало, так подействовало — целый год ровно шелковая была. И в рот не брала ни капли.

— А сейчас что, снова испортилась? — спросил Николай Васильевич.

— Да как сказать... Испортиться не испортилась, а вот часом находит. Знамо, трудно перебороть себя сразу-то! И сегодня бы все обошлось, кабы не дали вы ей вина. Бабы частенько теперь ее навещают. Нет-нет да и заглянет кто: как, мол, тута у вас?..

Бабка Алена взглянула на старые ходики и всплеснула руками:

— Батюшки, заговорила я вас! Поди, вся деревня уж спит, а я все болтаю, глупая. Ложитесь-ка поскорей, я вам сейчас постелю...

Поснимав с крюков и гвоздей всю, какая ни есть, одежонку, она постелила нам в горнице. Один лишь Полонский не захотел лечь на хозяйское тряпье, выбрал себе отдельный угол и, брезгливо оглядев его, решился наконец расстелить на полу оленью свою доху.

...Я долго не мог заснуть. Все думал о той, что спала где-то рядом.

И всю ночь мне мерещились, странно путаясь, два лица — молодой этой женщины и того рыболова, что так и не смог в одиночку выбраться на берег.

Ведь окажись кто-то поблизости — такого бы не случилось!

В этот осенний рассветный час автобус, как и всегда, был переполнен.

Казалось, между массой плотно спрессованных тел невозможно просунуть и пальца, но все равно на каждой последующей остановке, визжа, открывались плотно прижатые дверцы, и хотя никто, ни один человек не выходил, до отказа набитый автобус вбирал в себя все новые порции пассажиров, опровергая распространенную поговорку о том, что он не резиновый.

Пустовойтов ждал своего 137-го. Ждал, как и всегда.

Перед тем как захлопнуться дверцам, он успел просунуть в салон одну только левую ногу, но тут на него надавили сзади, и правой свободной рукой (в левой зажат был портфель) Пустовойтов сумел уцепиться за металлический поручень. Он задергался, пытаясь всунуться весь целиком, но дверцы захлопнулись, и половина туловища с портфелем так и осталась на улице. Пустовойтов рванулся что было сил, уперся лицом в чей-то душный кримпленовый зад; зад возмущенно, нервически дернулся...

— Ээ-й, водитель!!!

В кабину шофера забарабанили. Тотчас же дверцы с визгом разъехались, и Пустовойтов теперь получил возможность вволочь на ступеньку и правую ногу и подтянуть к себе свой модный остроугольный портфель. Но тут бока его снова сдавило; дверцы, захлопываясь, проехались по плечам, по лопаткам и, сомкнувшись где-то у позвоночника, отсекли Пустовойтова от улицы, впрессовав его в плотную массу тел. Поехали!..