Юрий Иваниченко - Разведотряд

— Это тебя наши закадычные враги так просветили? — не столько злым, сколько усталым голосом после паузы спросил капитан.

— Немчура-то? — хохотнул Яков. — Нет, они не теоретизируют. По крайней мере, в моём присутствии. А вот морды довольные-предовольные. И дома присматривают — где и кто апартаменты себе обустроит. Слышал краем уха, что здесь, в Ровно, даже резиденция гауляйтера Украины окажет честь расположиться.

— Слышал я тут, — вроде бы без особой связи с предыдущим, устало сказал капитан госбезопасности, — что наш Персек самому жаловался: подаём, мол, заявку на истребление двадцати тысяч врагов народа, а нам утверждают, только девять… Тысяч.

— Сочувствую, — после паузы отозвался Войткевич.

— Кому ты сочувствуешь, Везунок? — Спросил Алексей Трофимович, потому что реплика Войткевича могла относиться, по его разумению, минимум к трём направлениям.

Но Яков Осипович говорил о четвёртом.

— Нам сочувствую. Коммунистам.

— Эк хватил, — только и поёжился, будто ветром хлестнуло, Алексей Трофимович. — Месяц как в партию из кандидатов приняли, а уже на все высоты заглядываешь? Шею свернуть не боишься?

— Много набирается охочих до моей шеи, — невесело усмехнулся Войткевич. — И те, кто врагов множит, и сами эти враги, которые размножаются так, что и десятой доли не переловишь, и новые «друзья» закадычные, для которых «коммунистишен мит юден» — уже приговор. Вы мне скажите, Алексей Трофимович, реально — что делать будем?

— Когда, как ты думаешь, они начнут ? — вопросом на вопрос ответил капитан.

— Думай, не думай, а по всему, что видел и слышал — скоро. Весной, наверное. Или в начале лета…

— Жаль…

— Не сам же придумал — наслушался уже от них. Да и видел много, когда по периферии мотался. И Бреннер проболтался… Не провокация — война будет.

— А ты в курсе, сколько мы силищи сюда нагоняем?

— Сила — это когда все драться и хотят, и могут. Вот с той стороны, помянёшь моё слово, так и получается. А у нас — не так… Очень уж многим сала за шкуру залили…

По лицу Алексея Трофимовича трудно было понять, удивлён ли он небывалой, не принятой в их кругу откровенностью или просто болезненно задет словами Войткевича.

— А немцы с австрияками, когда в Империалистическую здесь стояли, — продолжил Яков, — чисток не устраивали. Нормальные тогда оккупанты были, на идеях не свихнутые…

— Жаль, что не узнаю — прав ли ты.

Наверное, целую минуту оба молчали. Даже остановились на едва протоптанной дорожке между безымянных — снег припорошил надписи — могил.

Наконец Войткевич не выдержал, переспросил:

— Так что делать-то будем?

— О себе подумай, коммунистишен мит юден, — с непонятным ожесточением бросил Андрей Трофимович и, не прощаясь, крутнулся на каблуках и отправился к пролому.

Чуть позже побрёл к восточным воротам и Войткевич. Прошёл уже полпути и посмотрел направо.

Ни капитана. Ни его машины. Никого. Только ряды заметённых снегом могил.

20 июня 1941 г. Ровно

«Пора» — совершенно чётко прозвучало в сознании Якова. Будто неведомый, но категорически-требовательный голос раздался в предутренней тишине.

В комнате уже совсем светло — двадцатое июня, начинается летнее солнцестояние, самые длинные дни и самые короткие ночи.

Спит жена, свернувшись калачиком, спит дочка, прижав к щёчкам розовенькие кулачки.

Войткевич быстро и бесшумно собрался.

Верная лемкивка Маша, тем не менее, услышала и к тому времени, как свежевыбритый Яков выбрался из ванной, подала кофе и бутерброды.

«Пора» относилось не только ко времени сборов перед дальней — не один час езды — дорогой. Пора было закончить дело, помочь в котором определённо никто уже не мог, а вот помешать — сколько угодно. И оттягивать неизбежное было просто невозможно. И так этот невероятно тихий рассвет можно было считать подарком судьбы.

Уже два месяца прошло с того дня, когда, позвонив по служебному телефону в тот самый отдел Управления, Войткевич напоролся на чужой и неприятный голос. И разговаривающий с кавказским акцентом оперативник тут же принялся напористо выяснять, кто это звонит, по какому делу, с какого телефона и почему это только Алексей Трофимович может помочь, если дело государственной важности.

Означать это могло только одно: Алексей Трофимович арестован, арестован внезапно для него самого — хотя давно ожидал он ареста и, возможно, готовился к нему.

Если бы прошёл простой перевод по службе, хоть с повышением, хоть по горизонтали — он бы непременно оповестил Войткевича и «передал» бы его новому куратору. Или, в самом крайнем случае какой-то сверхсрочности и тайны, вызвал бы Якова второй осведомлённый, начальник Управления, и свёл бы с новым куратором.

Вскоре после того звонка (а Войткевич, мгновенно среагировав, не назвался, не «раскололся», не дал ни одной наводки и, поскольку звонил с уединённого телефона-автомата, имел все шансы остаться неузнанным) состоялся предпраздничный актив, на котором коммунистам-активистам представили нового начальника областного управления НКВД — ничего не сказав о судьбе предыдущего.

И в президиуме областного партхозактива, тоже без объяснения причин, отсутствовал второй секретарь обкома. Тот самый, который знал .

Едва ли не впервые за несколько лет Яков содрогнулся от ощущения зияющей холодной пустоты вокруг беззащитного тела. Пожалуй, впервые с того самого дня в Забайкалье, когда во время прочёсывания приграничной глухомани отвернул в сторону от общей цепи и оказался под прицелом нескольких винтовок хунхузов.

Такого ощущения не было ни разу во время стычек с бандитами или бульбашами, или мельниковцами — возможно, потому, что всегда было под рукой оружие. И рядом — сучка, белокурая бестия, но хладнокровная и бесстрашная сучка, к тому же отменный стрелок Ирма. И получалось, что реально силы были соизмеримы, даже если нападавших было вдвое или втрое больше.

Сейчас же оружие и взрывчатка были бесполезны: если станут брать — от Системы и от своих не отстреляться, а если пустить себе пулю в лоб, то страшно подумать, что произойдёт с женой и дочкой…

Но сразу же после актива, перед самым первомайским праздником, на комбинат наведались двое из Управления, в том числе и седоголовый начхоз, который не по должности, а по каким-то таинственным флюидам всегда чувствовал, в какую это сторону в их ведомстве подул ветер. Наведались, как обычно перед праздниками, за вкусненьким — и понял по разговору с ним Яков Осипович, что ничего ещё не выявлено, никакой его связи с недавно разоблачёнными врагами народа, пролезшими в чекистские ряды, не найдено.

Можно вздохнуть с облегчением?