Анатолий Маркуша - Нет

Василий Акимович забрал схему и, усевшись за своим столиком, стал проверять соображения Хабарова. Потом он вскрыл панель распределительного щитка и принялся колдовать над контактами. Минут через пятнадцать инженер доложил:

— Готово. Правая стойка обесточена.

— Вадим, — сказал Хабаров штурману, — давай курс домой, давай остаток горючего.

Виктор Михайлович выключил автопилот и развернул корабль к своему аэродрому.

В это время Генеральный конструктор говорил заместителю министра:

— Взвесив все привходящие обстоятельства, Михаил Николаевич, я думаю, что экипаж с борта надо действительно эвакуировать, штурмана и радиста безусловно, а бортинженера — на усмотрение Хабарова; посадку производить с убранным шасси на грунт, левее взлетно-посадочной полосы…

— Видимо, вы правы, Вадим Сергеевич, но давайте все-таки послушаем Хабарова. Послушаем, а потом уж будем приказывать.

— Экипаж надо обязательно выбрасывать, — сказал начлет, но ему никто не ответил.

— Акробат, Акробат, Акробат, я — Гайка, нахожусь на подходе. Видите меня? — и, не дожидаясь ответа, Хабаров продолжал: — Я решил производить посадку на основную и переднюю стойки. Прошу на конец полосы подкинуть машину техпомощи. Как поняли? Я — Гайка, прием.

Еще прежде чем собравшиеся на земле сумели до конца оценить решение Хабарова, машина его показалась на посадочной прямой. И тогда все увидели: левая нога шасси выпущена, передняя — выпущена, правая стойка втянута в гондолу И: плотно прикрыта щитками.

Летчик осторожно выровнял машину, подвел ее к бетону и коснулся земли левой тележкой. Корабль медленно терял скорость. Летчик держал штурвал выбранным на себя до отказа. Теперь ему надо было сделать все вовремя — ни секундой раньше, ни секундой позже. Как только Хабаров почувствовал, что носовое колесо чиркнуло по бетону, он скомандовал инженеру:

— Вырубай левые.

И инженер выключил оба левых двигателя.

Машина плавно пошла в левый разворот. Правое крыло все еще летело над землей, но оно должно было вот-вот потерять силу и начать опускаться.

— Вырубай правые, — скомандовал Хабаров.

Машина сошла с полосы. Летчик затормозил левые колеса и тем ускорил разворот. Правое крыло тихонько опустилось и зачертило по снегу. Еще, еще, еще немного продолжался разворот, наконец кончик консоли увяз в сугробе.

Экипаж вышел из самолета и первым делом ринулся к правой плоскости.

Инженер перечислял:

— Помят посадочный щиток, деформирован конец элерона, разбит плафон навигационного, огня. Кажется, все.

— Если действительно все, — сказал летчик, — то это копейки, Акимыч. Пошли докладывать начальству.

Но идти им никуда не пришлось. Начальство уже прибыло к месту приземления. И заместитель министра жал руки членам экипажа, и Генеральный конструктор со странным вниманием заглядывал им в глаза и говорил какие-то совсем неделовые слова. И радостно шумел Углов:

— Ну, машина! Ну, зверь! Все может вытерпеть. Что я тебе говорил? А? Теперь веришь, Виктор Михайлович, чувствуешь?

Потом они остались вдвоем: Генеральный и летчик.

Вадим Сергеевич выглядел как после тяжелой болезни: кожа на лице землисто-серая, глаза ввалились и поблекли, каждая морщинка проступила так четко, будто ее процарапал не по разуму старательный ретушер.

— Дайте сигарету, — сказал Генеральный. — Вы же бросили курить.

— Не жадничайте и не воспитывайте меня, Виктор Михайлович.

Хабаров протянул пачку «Примы». Вадим Сергеевич взял сигарету, сунул в рот, но прижечь забыл.

— Ругаете? И правильно. Дошли — колесами разбрасываемся. Черт знает что! Этого я никак не ожидал, в мыслях ничего подобного не держал…

— Вадим Сергеевич, а почему вы не спрашиваете, какое общее впечатление оставляет машина?

— Общее впечатление? При чем тут общее впечатление?..

— При том. Машина-то получилась хорошая, даже очень хорошая. Правда, в заключение я запишу замечаний больше, чем Углов, но в принципе я совершенно уверен — этому аппарату жить долго.

— Что вы меня успокаиваете? Машина, машина, машина! Я сам знаю, какая машина! Только сейчас меня надо не по волосам гладить, а по голове бить…

— Перестаньте самоедствовать, Вадим Сергеевич. Это не ваш стиль. И если уж вам так хочется критики, пожалуйста…

— Давайте! Давайте, давайте, чего же вы замолчали?

— Так вот: сила этой превосходной машины прежде всего в запасе ее неиспользованных возможностей. Вы еще пересчитаете аппарат под другие движки, вы еще, вероятно, замените крылышки, вы еще будете заниматься модернизацией корабля, и тогда, тогда на свет божий вылупится то, что надо…

— Значит, вы считаете, что в сегодняшнем состоянии это не машина, а скорее полуфабрикат?

— Почему? Вы нашли великолепную схему. И не думайте о чепухе. Плюньте на бракованную стойку.

Вадим Сергеевич вспомнил наконец про сигарету и раскурил ее. Затянулся, пустил дым и сказал:

— А вы все-таки ужасный человек, Виктор Михайлович. Как это у вас всегда получается: уж если ударите, то обязательно по больному месту. И почему-то почти всегда оказываетесь правы.

— Наверное, потому, Вадим Сергеевич, что я от рождения очень талантлив.

— Вы это серьезно?

— Какие могут быть шутки…

— Мне бы да вашу самоуверенность, хотя бы половину.

— Не скромничайте, Вадим Сергеевич…

— Значит, вы утверждаете, что машину следует реконструировать, и в таком духе напишете заключение?

— Нет, такого заключения я не напишу.

— Почему?

— Пока у меня нет сколько-нибудь серьезной позитивной программы. А вы же знаете, я считаю безнравственным и бессмысленным критику ради критики. Я уже давно усвоил: разругать можно все на свете. И это всегда легче, чем предложить что-нибудь путевое. Я напишу превосходное заключение. Правда, без восклицательных знаков. А вы плюньте на подробности и не занимайтесь самогрызом…

На этом они расстались.

Летчик ушел писать отчет о полете, а Генеральный поехал в конструкторское бюро.

Машину затащили на стоянку, вывесили на мощных гидравлических подъемниках и начали лечить.

Все шло своим чередом, как и должно идти на испытательном аэродроме. Ведь машины, как дети, рождаются в мучениях. И если испытания нового образца летательного аппарата проходят слишком гладко, что хоть и редко, но иногда все же случается, жди большой беды…

Сияющей, невесомой пеной вздыбились над землей облака. Караван за караваном, утомленные, неспешные, едва заметно двигаясь, плывут они в голубом праздничном небе. Плывут, поминутно меняя свой облик, — из сахарных башен выходят белые слоны, и вот уже слоны превращаются в циклопических медведей, сталкиваются с немыслимым фрегатом, рушатся и принимают очертания горбоносого старика, нахлобучившего по самые брови тяжеленную горскую папаху.