Анатолий Маркуша - Нет

Виктор Михайлович не был самым виртуозным пилотажником-фигуристом Испытательного центра. И хотя он высоко ценил способность к акробатическим полетам и в душе даже завидовал таланту Василия Бескина, например, превыше всего ставил Хабаров чистоту, ювелирность, а не броскость работы в воздухе. Вот ради этой самой чистоты он готов был пилотировать когда угодно, на чем угодно и сколько угодно.

Взглянув на бортовые часы и убедившись, что времени еще достаточно, Виктор Михайлович развернулся в зону.

Сначала Хабаров писал глубокие виражи, потом плавно опрокинулся в перевороте и завязал петлю, перешел в иммельман, накрутил целую серию бочек — быстрых и плавных, горизонтальных и восходящих… Привычно сменялись перегрузки, то вдавливая его в спинку пилотского кресла, то отпуская и снова вдавливая… А в наушниках шлемофона жил своей неумолчной жизнью звуковой мир аэродрома.

Кто-то просил разрешения на выруливание…

Кто-то недовольным голосом напоминал диспетчеру, что уже пять минут дожидается команды на взлет.

«Алмаз» докладывал «Охотнику», что задание выполнено и на борту все в порядке.

«Кобра» просила «Тушканчика» взять превышение метров пять-десять и увеличить скорость на тридцать. «Ты не визируешься, Тушканчик, не визируешься. Как понял? Прием».

Летчик слушал и не слышал этот разнообразный нестройный хор глуховатых, ворчливых, радостных, усталых, знакомых и незнакомых голосов.

Неожиданно он выделил один-единственный, обращенный к земле голос:

— Охотник, я — бортовой восемьдесят четвертый, подхожу к третьему развороту, помогите зайти на посадку, фонарь забило маслом. Давление падает… — Голос был ровный, диктующий, бесстрастный. И все-таки Хабаров сразу же понял: восемьдесят четвертому плохо. Просто так, за здорово живешь, никто не попросит: помогите зайти на посадку. И прежде чем командный пункт успел принять решение подать команду, Виктор Михайлович уже прицелился своим истребителем в район третьего разворота и передал:

— Восемьдесят четвертый, иду к тебе. Давай обстановку. Я — Гайка.

— Гайка, я — восемьдесят четвертый, фонарь забило маслом, наверное, трубопровод накрылся. Давление один и восемь. Ни черта не вижу.

— Какая у тебя высота?

— Четыреста.

— Лезь вверх, обороты двигателя не трогай. Понял? — и тут же, обращаясь к земле, Хабаров передал: — Завожу восемьдесят четвертого на вынужденную, обеспечьте полосу.

Хабаров пристроился к незнакомой машине. Самолет оказался чужим, военным, устаревшим. На аэродроме Испытательного центра давно уже не паслись такие кони. От кончика носа до кончика хвоста машина была задрызгана маслом.

— Восемьдесят четвертый, почему фонарь не откроешь? — спросил Виктор Михайлович.

— Если ты такой умный, открой сам.

— Что-о?

— Ничего! Открой сам! — и восемьдесят четвертый замолчал.

Летчик с недоумением глянул на замасленную машину и скомандовал:

— Крен тридцать, разворот влево на сто десять градусов. Восемьдесят четвертый начал послушно разворачиваться.

Хабаров посмотрел на летное поле, оценил свою позицию по отношению к посадочным знакам и передал восемьдесят четвертому:

— Выпускай щитки, следи за скоростью.

— Я еще шасси не выпустил.

— Делай что говорят. Успеешь шасси выпустить. За скоростью следи. Кренчик поменьше. Вот так, хорошо.

Хабаров вел чужую машину к земле, подсказывая пилоту каждое движение.

— Теперь выпускай шасси. Хорошо. Высота тридцать. Стоишь точно по центру полосы. И по удалению — точно. Не разгоняй скорость.

На быстроходном реактивном самолете Хабарову было трудно держаться около восемьдесят четвертого, он то и дело Отходил чуть вправо, потом снова подворачивал влево, стараясь не выскочить вперед своего подопечного.

— Высота десять. Выравнивай потихонечку. Хорошо. Пониже пусти. Еще пониже. Подбери ручку. Все. Сидишь. Я пошел. — Он осторожно вывел двигатель на взлетный режим, выдержал машину на одном метре и энергично перешел в набор высоты.

Хабаров уже начал первый разворот, когда услышал:

— Гайка, я — восемьдесят четвертый, благодарю за сопровождение и помощь.

Виктор Михайлович ничего не ответил, замкнул круг над аэродромом, приземлился и порулил на стоянку. Он хотел пройти к восемьдесят четвертой — интересно было посмотреть на самолет и на незнакомого летчика, — но Хабарова отвлекли: позвали взглянуть, на только что отлаженный тренажер.

На земле лежали рельсы. По рельсам каталась тележка. К тележке было прикреплено пилотское кресло.

Изменяя величину порохового заряда в специальном патроне, тележке можно было сообщать большие или меньшие перегрузки.

Пришел врач, наблюдавший за отладкой тренажера. Спросил:

— Ну как? Нравится коляска?

— Ничего. Симпатичный катафалк, — сказал летчик.

— Ты это брось — катафалк! Вот сделаем пробы, убедишься, что все в порядке, так тебе не то что бочка, а сам черт не брат будет.

— Я готов, — сказал летчик.

Врач повел его в кабинет. Измерил кровяное давление. Выслушал. Записал показания в журнале. И они снова вернулись к тренажеру.

Хабаров уселся в кресло, туго затянулся привязными самолетными ремнями, уперся ступнями в педали. Левую руку положил на упор, специально по его настоянию приваренный к переднему обрезу кабины. Правой рукой Виктор Михайлович обхватил ручку управления.

— Удобно? — спросил врач.

— Вроде нормально, — сказал Виктор Михайлович.

— Заложен патрон на перегрузку шесть, — сказал врач.

— Хорошо.

— Готов?

— Готов.

Врач приказал включить приборы, велел всем отойти на рабочие места. Выждал. Оглянулся вокруг и скомандовал:

— Приготовиться! — и сразу же: — Давай!

Хабаров нажал на пусковую кнопку. Почувствовал, как его резко толкнуло в спину и понесло вперед…

Пробежав положенное число метров и потеряв скорость на специальном тормозном устройстве, тележка остановилась. Виктор Михайлович расстегнул ремни и стал выбираться из кабины. Подошел врач:

— Ну как?

— Ты знаешь, я ожидал большего. Ничего особенного… — и очень буднично, по-деловому сказал: — Надо бы, доктор, замедлитель поставить…

— Замедлитель чего? — не понял врач.

— Сейчас взрыватель соединен напрямую: я нажимаю на кнопку, он срабатывает. Так? А надо: я нажал, он молчит. Проходит сто секунд, и вот тогда — трах! Как на настоящей бочке. Имитировать так имитировать. В конце концов ведь не перегрузка самое неприятное, а ожидание, тем более сто секунд! Это будь здоров как много…

— Пожалуй, ты прав, — сказал врач. — Сегодня же скомандую спецам, пусть сделают.

Виктор Михайлович поговорил еще с техниками, обслуживавшими тренажер, и, не дожидаясь, покуда обработают пленку (весь эксперимент фиксировался самописцами и кинокамерой), пошел в летную комнату.