Генрих Гофман - Самолет подбит над целью

— Ну, топорики, что повскакивали? Садитесь! — разрешил Карлов. Он присел на нары и начал стягивать унты.

«Топорики» — это было излюбленное выражение командира эскадрильи. Перенял он его еще в летной школе от своего инструктора, который называл так курсантов за их неумение держаться в воздухе.

Окончив в 1939 году летную школу, Карлов сам стал инструктором в авиационном училище и тоже начал называть своих курсантов «топориками». Это слово вошло в привычку, но произносил его Карлов всегда в шутку, и никто не обижался.

Летчики сели.

— Сыграли бы что-нибудь, товарищ командир, — попросил сержант Семенюк, намыливая щеку.

— Можно и сыграть, — согласился Карлов.

Он снял с себя комбинезон, натянул унты, расправил под ремнем гимнастерку. Кто-то уже вытаскивал из-под нар баян.

— А петь будете? — спросил Карлов.

Не дожидаясь ответа, он уселся поудобнее, растянул мехи и, почти касаясь головой баяна, как бы прислушиваясь к протяжным звукам, заиграл.

Первым подхватил знакомую мелодию Анатолий Семенюк. Затем прибавился еще чей-то голос, и вот уже разноголосый хор громко пел:

Переборами заливался баян. Песня брала за душу.

— А теперь нашу, полковую, — предложил кто-то.

В быстром темпе заиграл командир эскадрильи, и грянула песня шестьсот двадцать второго полка, рожденная у берегов Волги:

И хотя баян смолк, все дружно, в один голос добавляют:

— А что, товарищи, будет наш полк гвардейским, вот увидите, будет, — категорическим тоном заявляет сержант Семенюк. Мыло на его лице уже высохло, и он вновь намыливает щеку.

— Ну, хватит играть, надо пистолет почистить, — сказал Карлов. Он вложил баян в футляр, но прежде чем закрыть крышку, долго смотрел на ее внутреннюю сторону. Там приклеена довоенная семейная фотография. Младший сын примостился у Карлова на коленях, дочка сидит на руках у матери, а старший сын, тоже Георгий, очень похожий на отца, стоит между родителями.

Карлов вспомнил тот солнечный майский день сорок первого года, когда всей семьей отправились они в фотоателье. Сколько было надежд, сколько счастья... Он пристально всматривался в милое лицо жены и мысленно спрашивал: «Как там ты одна, с тремя детьми, в эвакуации?»

Карлов неспроста хранил фотокарточку семьи рядом с баяном. Еще мальчишкой научился он играть на гармошке, а когда ему исполнилось четырнадцать лет, получил в подарок от отца этот баян. Через год отец умер. С тех пор Георгий повсюду возил баян с собой и хранил, как самую дорогую память.

Поглаживая футляр, Карлов вспомнил Симферополь, дом, в котором прошло его детство, И вдруг до боли сжал зубы: он представил себе развалины этого дома и фашистов, шагающих по родной улице...

Летчики ушли в столовую. Кроме Карлова, в общежитии остались только Семенюк и новичок Павлик Архипов: они уже поужинали.

Анатолий Семенюк, закончив бриться, подошел к Архипову, который укладывал в коробку шахматы.

— Ну что, чемпион, хотите получить мат за десять минут?

Архипов, как бы прикидывая, взглянул на товарища. Острый с горбинкой нос и прищуренные карие глаза Семенюка имели довольно хищный вид.

— Давайте попробуем, — согласился Архипов.

Оба стали расставлять фигуры на шахматной доске. Карлов вытащил из кобуры вороненый пистолет и начал его чистить.

Павлик Архипов объявил черным конем шах белому королю, когда вдруг от короля, словно срубленная шашкой, отлетела головка, а сам он свалился на пол. Одновременно раздался выстрел. На стене появилось маленькое отверстие от пули, по краям него осыпалась щебенка. В комнате запахло порохом.

Опрокинутая скамейка упала на пол. Летчики выскочили из-за стола. Карлов, согнувшись, зажал левую руку между колен, перехватив правой рукой запястье. На полу расползалась маленькая лужица крови.

— Что с вами, товарищ лейтенант? — испуганно спросил Семенюк.

— Прострелил себе ладонь, к счастью, кость не задета, — выдавил Карлов и, пробуя шевелить пальцами, показал левую руку. Летчики увидели небольшую рану посредине кружочка обожженной кожи в мякоти между большим и указательным пальцами.

— Дайте-ка скорее жгут, — попросил Карлов.

Архипов оторвал от наволочки длинную завязку. Семенюк выхватил ее и туго перетянул Карлову кисть руки. Кровотечение медленно прекращалось.

— Я сейчас... за доктором, — Павлик Архипов, на ходу натягивая чью-то меховую куртку, ринулся к двери.

— Ты куда? Стой! — резко остановил его Карлов. — Семенюк, заприте дверь, чтобы кто-нибудь не вошел.

— Я за доктором, — пояснил молодой летчик, думая, что его не поняли.

— Не нужно доктора. — Карлов достал из кармана индивидуальный пакет и протянул его Семенюку.

— На, перевяжи.

Семенюк, с расширенными глазами на побелевшем лице, вытащил бинт. Руки его дрожали.

— Товарищ командир! — вспомнил он. — Я уже наглотался этой дряни — стрептоциду. Все прошло, а два порошка еще осталось. Давайте присыпем.

— Давай, — сквозь стиснутые зубы произнес Карлов.

Семенюк густо посыпал рану. У Карлова на лбу выступили капельки пота. «Как это могло случиться? — силился понять он. — Я же вытащил обойму... Ах, да — один патрон был в стволе. Как я мог забыть, что загнал его туда утром перед вылетом?»

Семенюк с помощью Архипова перевязал раненую руку командира и туго затянул концы бинта.

«Хорошо еще пуля не задела никого из летчиков», — подумал Карлов. И вдруг вспомнил о предстоящем боевом вылете.

Спина покрылась холодным потом. Он зажмурился. Вместе с лиловыми кругами поплыло перед глазами суровое лицо командира полка. Потом возникли недоумевающие лица Бахтина, Мордовцева, Долаберидзе... Георгий открыл глаза. Перед ним стояли его летчики. Они испытующе смотрели на своего командира.

«Неужели не поверят, что я нечаянно поранил руку?» — спросил себя Георгий. И тут же возник ответ: «А я сам поверил бы любому из них, если б перед опасным боевым полетом тот прострелил себе руку? Я первый назвал бы это членовредительством. „Храбрость человека познается не по речам его, а по действиям“», — вспомнил Георгий чьи-то слова. Но не только ложный стыд, что товарищи могут счесть его трусом, угнетал командира эскадрильи. «Не в этом главное. А в чем же, в чем?.. Удар по вражескому аэродрому! Ведь всего семи летчикам из полка доверили взлетать в темноте. А теперь они полетят шестеркой, без меня... „Чем больше уничтожим мы завтра „юнкерсов“, тем быстрее задохнется армия Паулюса“. Кто это сказал? Кажется, Бахтин... Нет, я полечу. Я должен лететь. Рана пустяковая. Но командир полка не пустит на задание, если узнает, что я ранен... Надо скрыть. Во что бы то ни стало скрыть...»