Георгий Свиридов - Стоять до последнего

Галия подымала лицо и снизу вверх смотрела на него долгим взглядом, по-женски открытым и ласковым, и в ее зрачках светились ночные огни.

— Мне хорошо… Мне так хорошо… — шептала Галия, зная, что он поймет ее. — Какая ночь. И луна бежит…

— И мне тоже… хорошо так!.. Ты рядом, — Григорий, смеряя бег сердца, летящего куда-то под гору, чувствовал, что надо говорить, надо обязательно о чем-то говорить, но слова уплывали из памяти, и Григорий лишь опьянело улыбался, смотря в ее лицо, что было рядом, в ее глаза, смятенно бегающие и зовущие.

— Понимаешь, я рада… Мы так, вместе.

— И я… тоже.

Луна спряталась за густое облако, эшелон катил по узкому ущелью, наполненному ночной прохладой, и в наступившей темноте Григорий не видел ее лица, оно казалось безликим и жарким, он это чувствовал кожей руки, которой боялся пошевелить, и тот неясный жар охватывал всего танкиста, сбивая и перехватывая дыхание.

Он никогда ранее не испытывал такого сладостного состояния, как сейчас, от легкого прикосновения ее щеки, ее губ, от кисточек ее стрельчатых ресниц, щекочущих кожу на руке… Григорий не понимал себя, не знал, что с ним творится, хотя девчонок обнимал и целовал в Мариуполе еще до службы. Помнит медсестру, которая пригласила к себе. Это в Ленинграде было, после первого ранения в мякоть бедра, когда две недели пролежал в госпитале, а потом начал двигаться своим ходом. Был теплый сентябрь. Он до сих пор помнит ту бредовую ночь. За окнами по холодному черному небу скользили огненные ножи прожекторных лучей, схватывая и освещая немецкие самолеты.

Дрожал дом, огненные сполохи метались по стенам, по потолку… А та женщина дышала жаром тела, и он, словно проваливаясь в бездну, падал невесомо и сладостно, отрешаясь от действительности. В ушах до сих пор звучат слова, сказанные потом той медичкой: «Какой ты, в сущности, несмышленый, большой мальчик!..»

Кульга помнил и сладостные минуты, когда впервые обнимал, прижимая к своей груди, девушку. В родном городе Мариуполе, еще до войны, до призыва в армию. Ходили в парк с друзьями и девчатами, а парк отменный, даже в Ленинграде такого не встречал, хотя там красивых парков много. Мариупольский парк особенный, на возвышенности. Аллеи, посыпанные песочком, овальная площадка, смотровые площадки, откуда открывался вид на ночное море, на город, что полукружием раскинулся на берегу. Слева, вдаваясь в море, в синей полумгле, огненными пунктирами вырисовывались контуры нового красавца-завода «Азовсталь», а справа — причалы порта, мачты кораблей, темный силуэт элеватора… Прямо внизу располагался городской вокзал, и за ним, по всей дуге берега — песчаные пляжи. Оттуда вверх к парку вела широкая, с площадками каменная лестница. Слева, почти от вокзала, вела и другая лестница, деревянная, с перилами. А между ними по всему откосу росли деревья и густые кусты, куда они, Кульга с друзьями, принесли из парка скамейку, поставили в кустах и жарко обнимали, тискали девчонок, которые смеялись и повизгивали, ответно целовали до боли в губах…

Но никогда — ни в мариупольском парке, ни в Ленинграде — Кульга не ощущал такого непонятного, пьяняще сладостного состояния, от близости, от легкого прикосновения, от которого у него толчками идет кровь, туманит голову, кружит и, словно набатом, гулко бухает в грудь и сердце, и он видит, ощущает ее близко, ее поднятое к нему загадочное лицо, мерцающие глаза и коротко остриженные темные волосы, которые шевелит ветер. Косы свои Галия срезала вчера, перед самой отправкой, и теперь, как ему казалось, выглядела еще красивее.

Она лежала на сене без сапог, без ремня, расстегнув гимнастерку, и ему сверху была видна при лунном свете ложбинка между ее грудями, что, сужаясь, катилась живым ручейком вниз, в темноту, где под гимнастеркой от дыхания вздымались тугие округлости, и от того колебания, от знойной, убегающей вниз ложбинки ему в лицо ударило жаром.

— Милый… Мой милый… — она беззвучно шевелила губами и тянула к себе его руку. — Милый…

Выше локтя задержалась, повела щекой, нащупав рубец шрама. Потом осторожно и нежно потрогала его кончиками пальцев, словно там была открытая рана, провела по неровному рубцу. И застыла.

— Это когда, милый?.. Тебе было больно, да?.. Я поцелую… — и припала губами, не ожидая его слова, к неровно сросшемуся шраму. Припала нежно, еле ощутимо, и потому так трепетно. Кульге казалось, что тот грубый рубец портил ему руку, он старался не засучивать рукава повыше локтей, чтобы не открывать шрама. И целовать его было нечего, потому что синий грубый рубец, наверно, неприятен для губ.

Кульга помнил тот миг, когда полоснул осколок по руке. То было под Пушкиным. Они выскочили из танка и под огнем старались сцепить и надеть сбитую снарядом гусеницу, а она, тяжелая, не поддавалась. Но танкисты орудовали ловко, быстро, пуская в ход лом, молоток. И в самый последний миг, когда связали звенья, полоснуло по руке, словно ударило чем-то тяжелым… Перевязывали рану уже в танке, разорвав рукав комбинезона. В госпиталь Кульга не ложился, воевал с забинтованной рукой, видать, оттого и вышел такой грубый рубец.

— Мой милый…

Галия припадала губами к неровно заросшей ране еще раз и еще, прижимаясь ко всей его руке, и он ощущал тыльной стороной ладони упругость ее груди, сквозь ткань гимнастерки чувствовал биение ее сердца, ее дыхание, и рука становилась без кожи, сплошным обнаженным нервом, по которому к нему текли сближающие их токи. И он цепенел от наливающейся горячей тяжести, кровь стучала в висках, давила в уши, усиливая непонятный шум, горячим туманом мутила сознание. Старая рана странно и сладко заныла, и он, захлестнутый ответной нежностью, словно распутывал, срывал свою скованность, неуверенно тронул другой рукой, провел своими пальцами по ее щеке, по коротко остриженным волосам, сладко пахнувшим мылом и недорогим одеколоном и еще чем-то неуловимым, но близким до боли. Кульга не шевелился, не отрываясь смотрел, утопая в ее черных огненных глазах, плыл куда-то невесомо и сладостно…

Он гладил ее волосы и ничего не говорил, потому что не о чем было говорить, они и так понимали друг друга, став одним единым целым. Ночь как-то быстро подходила к концу, небо неясно посветлело, луна опустилась за гребень горы, и предрассветная прохлада охватывала их, притихших и счастливых, не остужая горячей нежности.

Тихо надвигался еще не рожденный будущий день, который унесет в прошлое эту единственную сладкую ночь, запечатлит в памяти каждый миг, когда они вот так беззаботно могли быть рядом. Далеко впереди мерцали огни города, они плыли навстречу, и паровоз, натужно пыхтя, стремился поскорее приблизиться к ним.