Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Курицу, как известно, едят руками, после чего полагалось вымыть кончики пальцев в пиале с марганцевым раствором, стоящем возле каждого прибора и вытереть их о салфетку. Правда, нас забыли об этом предупредить.

Саша Кондратюк, у которого видимо пересохло во рту, взял эту пиалу и на глазах обалдевших китайцев выпил граммов триста марганцевого раствора, поцокав при этом языком: «Кисловато!» Китайцы переглянулись и улыбнулись. Официант принес новую пиалу с марганцовкой и сообщил, что «Чифань ми ю» — «Пить нельзя!» и банкет пошел своим чередом. Шестьдесят блюд прошли перед нами, как на конвейере. Если гость, отведав блюдо, клал сверху вилку, то бой сразу уносил тарелку и приносил новое блюдо. Мне трудно перечислить все, что подавали в тот вечер. А еще говорят, что русские чревоугодники. Правда, хлеба не было. Банкет завершался фруктовым конвейером и взбитыми до воздушного состояния сливками. Я отдал должное апельсинам и тютзам.

В разгар ужина я обратил внимание, что на меня с интересом поглядывают и улыбаются несколько китайских генералов за одним из соседних столов. Я принялся выяснять причину такого внимания у «рыбы-прилипалы». Китаец сообщил мне, что я понравился этим людям, и они хотят выпить со мной за дружбу. Мой сосед объяснил, как это делается: я налил в рюмку немножко коньяка и поднял ее в знак приветствия. Китайские генералы сделали тоже самое — мы встали и раскланялись. Потом выпили за дружбу. Так делали и многие другие из числа китайцев, присутствовавших на банкете. Эту процедуру я повторял раза четыре с различными «доброжелателями». Мой сосед таким образом объяснил причину проявляемой ко мне симпатии: оказывается кончики моих ушей и брови находятся на одном уровне, что по китайским приметам является признаком нормального и симпатичного человека.

Я обратил внимание, что не один я нравлюсь кое-кому. Степа Супрун уже успел познакомиться с министром авиации Китая мадам Чан-Кай-Ши, приезжавшей на аэродром и, конечно же, не миновавшей Степу — единственного из всех нас владевшего английским языком и сейчас они подозрительно часто и согласованно перестреливались взглядами. Степан был красивый мужик, а главное — бывавший за рубежами, видавший виды, раскованный и напористый, без всяких провинциальных комплексов. Эти взгляды будут иметь впечатляющее продолжение.

Настоящей хозяйкой банкета мадам Чан-Кай-Ши показала себя во время лотереи, организованной в середине вечера. Должен сказать, что я постоянно посматривал в сторону Батицкого и даже подходил к нему по его сигналу, докладывая, что все идет нормально. Видимо меня заприметили. Во всяком случае, когда была объявлена лотерея, то китаец, несущий поднос, полный скрученных бумажек с номерами, подошел сразу ко мне и тихонько подсказал, чтобы я взял сверху бумажку, стоящую «руба». Это оказался номер первый и выигрышный. Я прошел к мадам Чан-Кай-Ши и получил из рук этой красивой китаянки свой выигрыш: комплект шелковых принадлежностей для спальни, шелковые простыни, пододеяльники, наволочки, шторы на окна, салфетки и другую мелочь — все расшитое изображением птиц, поющих в весеннем саду, вышитых гладью по шелку. Когда уже дома я сообщил жене, что передаю ей подарки от мадам Чан-Кай-Ши, то Вера назвала ее «мерзавкой» — глубины женской психологии неисповедимы.

Наступило время нашего отъезда в советское посольство. Личный состав сконцентрировался у выхода из дома для приемов. Несмотря на все предупреждения Панюшкина, мы слегка поднагрузились. Но мина замедленного действия под названием Иван Корниенко пока вела себя спокойно. Автомобили быстро домчали нас на высокую гору к советскому посольству.

Была полночь. В просторных залах накрыты столы, уставленные отечественными яствами, за которыми, не дожидаясь посла, его аппарат уже активно пил водку, закусывая балычком и икоркой. Многие расхаживали, покуривали и разговаривали, собираясь кучками. Гришу Воробьева, меня, Костю Коккинаки и Супруна, посол пригласил в отдельную комнату, где был накрыт стол человек на восемнадцать и уже восседала часть гостей: семья посла, Батицкий, какие-то наши генералы в гражданском, приехавшие с передовой. Наши летчики остались в общем зале.

Не успели мы у себя в комнатке выпить пару рюмок и немножко закусить, как в зале раздался какой-то подозрительный шум. В ходе танцев кто-то кого-то толкнул. Я заволновался — не мои ли ребята «выступают» и вышел в общий зал. С моими ребятами был полный порядок, если не учитывать, что измучившись относительным воздержанием на китайском банкетике летчики Саша Кондратюк, Иван Корниенко и Петр Галкин, самые заядлые пьяницы нашей эскадрильи, образовав далеко не святую троицу, отводили душу, употребляя водку фужерами. Я подошел к ним и попытался урезонить. Кондратюк заявил, глядя на меня сильно помутневшими глазами: «Тебе что, комиссар, жалко? Ну и надоел ты нам! Туда не иди, того не делай. У китайцев нельзя было выпить, но здесь мы дома».

Но не драться же мне было с ними? Я их немножко повоспитывал и отправился в посольскую комнату, имея неосторожность сообщить, где я если что. Не успели мы выпить еще по рюмке «в узком кругу ограниченных людей», как дверь привилегированной комнаты распахнулась, и в нее солидно вошел Иван Корниенко, набрякшие веки которого прикрывали загадочно поблескивающие глаза. Землю Ваня ощущал не очень-то уверенно, но как сильно пьяные и сумасшедшие люди, был довольно хитер и изобретателен.

Нетвердой рукой, как рыбу из проруби, он прихватил бутылку водки со стола, небрежно налил чей-то чужой стакан почти до краев, и подняв его, предложил тост: «За Ворошилова!» Тост был политический и довольно опасный, тем более, что Ваня требовал, чтобы все выпили. Как обычно скрючившийся Панюшкин, державшийся за больной желудок (я видел его в кинохронике уже через несколько лет, располневшего и довольного жизнью после удачной операции, сделанной в Америке) дипломатически улыбался, зато главный военный советник Качанов принялся пыхтеть и подпрыгивать от злости, как маленький перегретый паровой котел, шаря по сторонам глазами и, наконец, уперся в меня взглядом, сразу вспыхнувшим яростью. Я подхватился и для начала пытался забрать у Ивана стакан, из которого плескалась водка, уговаривая выйти в зал, где у нас срочное дело. Здоровенный украинец, поначалу без труда отшвырнул меня, но мне помог секретарь посольства — крепкий, расторопный парень, бывший моряк, все еще носящий тельняшку, выглядывавшую из-под рубашки и мы одержали первую победу, выставив Ивана за двери комнаты.

Пока мы волокли его по залу и спускали по лестницам, он ругал нас матом и обещал разделаться с комиссаром, утверждая, что всех комиссаров нужно бить — не дают жизни. Как обычно, пострадал невиновный: Ивану удалось освободить руку, которую удерживал секретарь посольства, и закатить тому здоровенного «леща». Представитель Морфлота не выдержал авиационного удара и растянулся на дорожке аллеи, ведущей к крыльцу посольства, обсаженной аккуратно подстриженными декоративными растениями. Я держал Корниенко за руки изо всех сил, оттягивая возмездие на голову комиссаров. Но морячок подхватился и с размаху так закатал Ване по челюсти, что тот совершил полет через декоративную стенку растений, мелькнув ногами в лакированных штиблетах. Будто черт унес пилота. Потом принесли воду — отливать Ваню. Шустрый «Форд» отвез Ивана в специальную холодную комнату нашего клуба в Чунцине, где ледяной душ немного привел бравого пилота в чувство. А стоило мне вернуться в большой зал, как из маленькой комнатки, куда я решил уже не заходить, вывалился и повис на мне с воплем «Пан-те-ле-ич!» наш бравый отец-командир Гриня Воробьев. Час от часу было не легче.