Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Честно говоря, мы бы еще пару дней задержались в Китае. По нашему требованию явился совершенно спокойный, толстомордый заведующий столовой, который стал нам объяснять, что финская война-это очень тяжелая штука, и нарком обороны Тимошенко ставит задачу приучить Красную Армию к трудностям, которые могут встретиться в боевых условиях. Мы пытались объяснить этому налитому жиром товарищу, что война — где, а Алма-Ата — где, и кормить летчиков такой дрянью не просто неприлично, но и преступно, но он только пожимал жирными плечами и делал непробиваемую физиономию. Уже в Киеве в 1980 году проходимцы из ЖЭКа отказались ремонтировать протекающую крышу дома в связи с Московской Олимпиадой. Первоапрельские шутки продолжались при досмотре привезенных нами вещей. Если и сегодня, при полной юридической безграмотности нашего населения, таможня, подотчетная только своим вышестоящим структурам и малоизвестным людям инструкциям, творит, что хочет, почти все незаконные состояния людей брежневской когорты, да и коллекция автомобилей самого Брежнева, формировались именно из конфискованного на таможне, которая старательно напускает тумана над этим грабежом, скрывая, что им можно и чего нельзя, на основании каких документов они действуют и как эти документы сочетаются с нашей фиктивной Конституцией, то можно себе представить насколько наглыми были эти товарищи в 1940 году. Самое любопытное, что мы даже не знали, с кем мы имели дело: то ли с пограничниками, то ли с энкаведистами, то ли с таможенниками. Сказали: «Показывай!» Пришел майор в военной форме с красными петлицами в сопровождении нескольких личностей с подозрительными мордами, званием помладше, и предложил нам тянуть все наше барахло в сарай во дворе, где были устроены своеобразные прилавки, на которые мы и водрузили свое барахлишко. У меня было два больших чемодана и портплед за плечами. Не скажу, чтобы имущества было мало, но когда прикинешь, сколько у меня слабо одетой родни, ожидающей подарков, то могло и не хватить. Досматриваться первым, как и возглавлять строй самолетов, предстояло комиссару, то есть, мне. Когда я щелкнул замками чемоданов перед носом майора и крышка открылась, то глаза «красноголового» и двух жлобов чином поменьше, которые выглядывали из-за его плеч, вспыхнули ярким светом, как у голодных тигров, которые рылись в помойной куче в китайском городе Суджоу. Майор перебирал мои, действительно неплохие, вещи. Его руки тряслись, он охал, ахал и причмокивал, корчил физиономии, отказываясь от моей помощи в досмотре вещей, а два его сопутствующих шакала крутили от возбуждения задами, расплющенными от длительного сидения на табуретках. Когда я поинтересовался, что же они собственно ищут, то майор сообщил: «Пластинки Вертинского и Лещенко, а также контрреволюционную литературу». Подобного у меня не было, да и заинтересовало таможенных шакалов совсем другое: «Зачем вам двенадцать часов, можно провезти только двое, а мы вам дадим расписку. Придется сдать и часть шерсти и шелковых тканей!» Майор продолжал перечислять, и в уголках его рта заслюнилась пена от возбуждения. Эти вечно голодные шакалы, спокойно кушавшие плов и пившие чай, в то время как мы крутились над китайскими горами под огнем японских пулеметов, явно хотели урвать себе кусок пожирнее. А там ищи ветра в поле, тыкайся по всей стране с дурацкой распиской, годной лишь для туалета. Правда, уже в пятидесятые годы, когда в реактивном центре Разбойщина, ныне Сокол, у летчиков-болгар, которые закончили обучение для полетов на реактивных самолетах, по дороге домой, на нашей границе, отняли купленные в качестве подарков часы, то они принялись жаловаться, и мне даже поступал из Москвы запрос, были ли такие часы в военторге? Часы болгарам вернули, примерно через полгода волокиты. Но то были другие времена и иностранцы. А с нашими отобранными вещами, шакалье из Алма-Атинского оперпункта скорее всего поступило бы так: положило в комнату со слегка протекающей крышей, а через денек оформила акт о порче и уничтожении имущества, растащив все по хатам: в зависимости от званий и не забыв вышестоящее начальство. И не нужно ездить в Китай воевать. У нас всегда так было: кому война, а кому мать родна. Да разве не так поступало и само государство, привыкшее лишь грабить и отнимать уже произведенное? А его «ценнейшие кадры»: чекисты и кагебисты, тянули, где могли, буквально осаждая подсобки мебельных магазинов, баров и ресторанов, куда насовали своих «неприкасаемых» ворюг.

Я взял себя в руки и принялся выстраивать оборону перед этими хапугами. Во-первых, напомнил, что эти вещи приобрел на доллары, полученные за боевую работу. Во-вторых, сослался на посла Панюшкина, который рекомендовал нам покупать хорошие красивые вещи и не говорил ничего ни о каких ограничениях на их ввоз в СССР. В-третьих, попросил предъявить мне документ, на основании которого будет забираться часть моего имущества. На последний вопрос чмырь в майорских погонах и фуражке с красным околышком закрутил головой и что-то замычал насчет инструкции, как будто я засунул ему в рот сразу половину лимона и предложил проглотить, но, не предъявляя никаких документов, настаивал на своем. Тогда я пошел на блеф — предложил забрать все мое имущество, при условии, что в Москве я подам рапорт по всем инстанциям, что меня ограбили на оперпункте. Список вещей при мне. Должен сказать, что вся эта перепалка была чрезвычайно унизительной, а мы уже немного отвыкли от унижений, чувствуя себя в Китае посланцами своей страны, встречая всюду почет и уважение, к нам относились как к людям, но и стоила нервов — гораздо больших, чем в воздушном бою. Майор задумался, видимо прикидывая, чего будет больше: прибыли или возможных неприятностей, с которыми можно и не справиться? Ведь ехали летчики, побывавшие в бою, и пришить им контрреволюцию будет не так просто. Видимо, осторожность взяла верх в душе этой хитрой бестии. Просчет вариантов был явно не в пользу грабежа. Да и обстановка накалялась. Летчики в открытую кричали, наблюдая нашу дискуссию: «Грабители! Стрелять подлецов!» — на этот раз я их не успокаивал, а учитывая, что мы еще не сдали свои пистолеты «ТТ» с полным боекомплектом здесь же на оружейном складе и деформацию, которая происходит в психике людей, побывавших в бою, то ситуация становилась довольно опасной.

Шакалы явно поджали хвосты, почувствовав запах паленого — наши ребята вполне могли бы их перестрелять под горячую руку, а потом бы разбирались — была такая форма протеста в условиях деспотии, когда человек, выведенный из терпения, начинал совершать поступки не думая о последствиях. Особенно ораторствовал Ваня Корниенко, который в силу своего необузданного характера и в самом деле имел ужасный вид: «Пусть подойдут ко мне шукать! Я их всех перестреляю!» И «красноголовые» не подошли к нему, что совершенно правильно сделали. Ведь в кармане пиджака у Вани лежал заряженный браунинг, который он выменял в Китае на «ТТ» у одного из переводчиков, заявив, что потерял отечественный пистолет, во время налета японских бомбардировщиков на Бешеи, когда как заяц прыгал через залитые водой рисовые чеки, спасаясь от осколков японских бомб. А Петя Галкин вообще накупил столько часов, причем дешевых, через полгода останавливающихся, без гарантийного документа, китайской фирмы «Тибет», что несколько десятков уложил в маленькие унтята, меховые чулки, вкладыши в большие летные, меховые унты. Такие унтята очень любила носить моя жена Вера, до победного конца, пока не снашивала полностью. Вообще, жены летчиков были экипированы по летному: носили летные шлемы и меховые куртки. Так вот, Петя Галкин задумал следующую негоцию: он накупит в Китае дешевых часов, а дома их продаст и получив мешок денег, купит все необходимое. Петя ходил по Чунцину и посмеивался над нами, набивавшими чемоданы. Петя собирался ехать налегке и с прибылью. Уж не знаю, осуществил ли свой коммерческий план Петя, который был холостяком и которого «Мессера» сожгли в первые же дни войны, но на оперпункте в Алма-Ата эти часы у него попытались отнять. Петя так орал, проклиная «красноголовых», что стены сарая качались. В конце концов, стражи наших границ оставили нас в покое, правда, что очень символично, испортив воздух на прощание. Я вез очень красивую небольшую китайскую картину, которая хранится в нашей семье до сих пор, она вышита гладью по шелку: на мощной ветви дерева сидит красавец орел, а внизу надпись китайскими иероглифами, как переводили мне китайцы: «Орел любит свободу». Увидев иероглифы, майор-досмотрщик сразу пришел в возбуждение и заинтересовался, что они означают. Я сказал. «Иероглифы обязательно спороть, особенно свободу, обязательно свободу спороть» — настаивал майор. Да, слово «свобода» было явно запрещенной литературой для ввоза в нашу страну. Из бритвенного прибора я достал лезвие и потихоньку принялся спарывать «свободу». Не допорол до конца и, воспользовавшись тем, что майор занялся другими, сунул картину в чемодан. Так она и висит с наполовину споротой надписью. Но даже под споротыми иероглифами, означавшими «свободу», до сих пор остался ясный след, по которому их легко восстановить. Так и наша Россия, сколько ее ни пороли, за эту самую свободу, все таки, кажется, не совсем утратила представление о ней, и остались в нашей истории следы, пусть и невнятные, по которым ее можно попытаться восстановить в нашей жизни сегодня.