Андрей Хуснутдинов - Господствующая высота

В общем, нетрудно вообразить мое состояние, когда, разбуженный стуком решетки и шумом спускаемой лестницы, я узрел сходящего из круга света Стикса — с пластырной повязкой на правой брови и с заляпанным кровью правым же бортом распущенной куртки. Не говоря ни слова, Арис разобрал остаток рулонов толя, устроил лежанку в углу напротив меня и осторожно, как на медицинской кушетке, расположился на ней.

В камере установилась гробовая тишина. Я не различал ни дыхания Варнаса, ни собственного, и, дабы убедиться в том, что действительно проснулся и нахожусь в сознании, несколько раз проводил ладонью по лбу и с силой зажмуривался. Так мы подслушивали друг друга до тех пор, пока Бахромов, карауливший склад, опять не спустил лестницу и не сказал нам выходить на ужин.

Кусок не полез бы мне в горло, если бы прежде я не спросил Ариса: «Так я же угрохал тебя?» — и он не отмахнулся измазанными зеленкой пальцами: «Не меня». Макароны по-флотски он ел, словно глину, каждую ложку прожевывал с тем же брезгливым видом, с каким ответил на мой вопрос, и, глядя на него, можно было подумать, что он и в самом деле жалеет о своем несостоявшемся убийстве.

После того как мы снова оказались под землей, я уточнил, как будто разговор наш не прерывался:

— А кого тогда?

Сидя на лежаке, Арис поджег беломорину и потрогал пухлую повязку, похожую на бутафорскую бровь. Его лицо тревожила ехидная улыбка.

— Никого. — Выпустив струю дыма в меркнущую дыру над головой, он вращал горящей спичкой в пальцах, пока огонек не сгинул. — Парадный китель Капитоныча на вешалке. Наповал.

Я пошарил себя по карманам и тоже закурил.

— А с бровью что?

Арис коротко развел руками.

— Нету. Шов теперь. Как на ширинке. Осколком сняло… — По-русски он говорил с едва ощутимыми заминками, но, думаю, не оттого что вспоминал слова, а оттого что всякую секунду окорачивал себя, не желая ненароком перейти на литовский и тем самым дать понять, что считает меня ро́вней, своим.

— Откуда ты знаешь, что я вчера слышал тебя из котлована? — спросил я, глядя на хищный глазок папиросы в его руке.

— Не знаю, — заявил Арис со вздохом и опять же с небольшой заминкой.

Это «не знаю» можно было толковать двояко: и в смысле того, что он не мог объяснить своей догадки о моем всеслышании , и в том плане, что вообще не был уверен, что именно я переложил его дезертирские манифесты Капитонычу. При всем при том становилось ясно, что заключение по поводу доноса, верное или нет, принято, что данный вопрос закрыт и не подлежит ревизии, подозрение же насчет Матиевскиса изничтожено еще во время их беседы по душам возле «бунгало». Словом, решение считать стукачом падкого до расправы оккупанта, а не слабодушного соплеменника, стало ему тем дороже, чем труднее далось, и, судя по тому, что случилось затем в ленкомнате, он был готов платить за него сполна. «Да ну и черт с тобой, баба, — заключил я, развалившись на своем ухабистом ложе. — Думай, что хочешь».

Вскоре совсем стемнело. Могильный мрак кутузки рассеивался то слабым сполохом близкого выстрела, то ползущим по полу зайцем от осветительной ракеты. Где-то по левую руку от меня дребезжал и перекликался со своим товарищем у противоположной стены звонкий сверчок. Разомлев после ужина, я потихоньку стал дремать, когда Арис осведомился голосом ироничного сочувствия:

— Так ты думал, что убил меня, так?

— Не знаю , — заявил я не без злорадства.

— Иногда это одно и то же, — ответил он самому себе, по-литовски.

— Что? — не понял я.

— Убить и по ошибке думать, что убил.

— А ты не думал о том же?

Арис в ответ только шмыгнул носом.

— Короче, мы квиты, — подытожил я.

Щелкнув спичкой, он опять закурил. Прежде чем колотящееся капельное пламя исчезло в зеленой, овеянной дымом щепоти, я увидел, как он отрешенно смотрит в темноту надо мной.

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

Я поправил под головой свернутый холщовый мешок.

— Ну конечно…

Прошло еще с четверть часа, у меня вновь начали слипаться глаза и путаться мысли, как Стикс, чей внутренний монолог все это время, очевидно, не прерывался, подкурил очередную папиросу со словами:

— Смерть — это не так просто, как кажется.

Я вслепую поднес к лицу часы на запястье.

— Кому кажется?

— Со стороны.

— И как это кажется не со стороны?

Он ответил загадкой:

— Зачем раньше звали попа к умирающему?

— Ну… — Я надул щеки, припоминая то немногое, что когда-то читал или слышал на этот счет. — Причащаться?

— Попа звали не к умирающему.

— А к кому?

— Palauk. [30] «Постой». ( литовск. ) Моя бабка по отцу была католичка. Когда она умирала, к ней привели ксендза. Мне было шесть лет, и я не знал, зачем чужой пришел в дом и почему он пахнет не аптекой, а каким-то… деревом. А потом я понял… — Поплевав на пальцы, Арис затушил в них окурок.

— Что понял?

— …потом я несколько раз видел, — продолжал он в кромешной темноте, передохнув, — как просто умирают — люди или животные. Как просто перестают двигаться и дышать. Я не знал, как так просто можно перестать жить, и тоже пробовал не двигаться и не дышать, хотел узнать, что знает мертвый. А потом, через год по смерти бабки, я был на работе у матери, в магазине книг, помогал одной пардавщице оформить витрину. Другие ушли обедать, мы остались. Я давал ей с тележки книги, она их расставляла под стеклом. Во дворе тогда пацаны играли в кабине грузовика и, может быть, случайно сняли тормоз. Машина поехала задом и повалила фонарь. Столб упал на витрину. Пардавщице осколками стекла порезало сонную артерию. Кровь пошла, как фонтан. Я заслонился книгой и смотрел одним глазом, как она пробует зажать рану и хочет мне что-то сказать. Она умерла так легко и быстро, что кроме меня никто не видел. Только один пацан с улицы подбежал к витрине и весело кричал, что в магазине льется краска. Я тогда не знал, что пардавщица хотела сказать мне, но я запомнил ее очень спокойный взгляд и я понял, зачем поп приходит в дом, когда кто-нибудь умирает.

Разведя вслепую руками, я больно ударился пальцами о какой-то выступ и неслышно чертыхнулся.

— …И — зачем?

— Поп приходит домой не к тому, кто умирает, а к его родным, и заслоняет от них то, чего нет.

— Что заслоняет?

Стикс неторопливо завозился в темноте, то ли укладываясь удобней, то ли присаживаясь.

— Я думал, ты сегодня понял… — Он все-таки сел. — Заслоняет пустое , пробел того, как живой становится неживым. Может быть, это пробел дива — я не знаю. Поп тоже не знает, но поп хитрит. Где ждут Бога, но Бог не приходит, туда приходит поп и делает наоборот то, что в цирке делает фокусиник — говорит абракадабру не для того, чтобы скрыть, как происходит фокус, а чтобы скрыть, как не происходит никакого фокуса. Я думаю, это потому, что смерть для нас — выключатель, когда что-то начинает равняться ничему просто так, даже без знака равенства. А поп добавляет такой знак, поп расписывается за Бога.