Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Я считал себя религиозным человеком и православным христианином. И вот здесь в палате нашего медпункта я поймал себя на том, что в то время как мой товарищ по палате читал евангелие без всякого смущения, я делал это украдкой, как бы стыдясь, и клал книгу в ящик ночного столика, когда кто-нибудь посторонний входил в палату. Полный текст евангелия я прочитал в беженском лагере в Зальцбурге два года спустя. Мне предстоял еще долгий путь…

Между тем мое самочувствие не улучшалось. У меня не проходила слегка повышенная температура, и меня не покидала слабость. Я стал кашлять и выхаркивать мокроту. Я уведомил о моем состоянии маму. Она немедленно пришла из станицы. Осмотрела меня. Поговорила с врачом. Заручившись его поддержкой, пошла к начальнику училища. Без проволочки генерал Соломахин распорядился дать мне отпуск по болезни. «Как жаль», — сказал он маме, — от вашего сына мы много ожидали».

Набив карман патронами, с двумя гранатами-лимонками за поясом и карабином за плечами, я распрощался с товарищами и отправился с мамой в станицу, в которой я уже один раз побывал. Мы перешли мост через Тальяменто и взяли направление на станицу. Позади осталось училище, в которое я возвратился уже в Австрии за три дня до выдачи казаков в Лиенце.

Скоро долина Тальяменто исчезла из глаз. Мы углубились в горы, и через час пути дорога привела нас в село. По обе стороны ее выстроились добротные каменные дома. Дом, в котором жила мама, находился на окраине села. Мама открыла дверь. Мы вошли в дом. Здесь военный распорядок дня уже не довлел надо мною. Как в прошлые годы дома, мы обедали вместе.

На следующий день мама взяла баночку с моей мокротой и отправилась, опять-таки пешком, в лабораторию казачьего госпиталя в Толмеццо, которым заведовал д-р Шульц. Возвратилась она озабоченная и опечаленная. Мокрота, как выразилась мама, «кишела коховскими палочками». У меня нашли туберкулез легких. Мне нужно было лечиться, и, на мое счастье, у меня был собственный домашний врач. Правда, лекарств не было, и мама выхаживала меня питанием, отваром овса на молоке и материнской заботой. И везде вокруг меня был здоровый и животворный горный воздух.

Лучшего места для лечения и отдыха нельзя было придумать. Опять мне в жизни повезло. Очень скоро я окреп и стал на ноги.

По прибытию в Терско-Ставропольскую станицу (она была размещена в селе Кьяулис, рукой подать от Толмеццо), отдавая себе отчет, что я заболел «всерьез и надолго», я пошел известить атамана о моем проживании во вверенной ему станице. Дом, в котором он обосновался со своей женой, стоял наискось от дома, где проживали мы. Атаман оказался благообразным стариком, словно вышедшим из повести Л. Толстого «Казаки», с ниспадавшей на грудь седою бородой, в черкеске и с погонами войскового старшины. Он принял к сведению мое сообщение, распорядился о включении меня в списки на полагавшийся станичникам паек. Жалованья по чину урядника, которое мне выдавалось в училище, в станице я не получал. Я не горевал. По тогдашним условиям жизни в станице деньги мне были, в общем, ни к чему. Как в земном раю!

Очень простой в обращении, атаман оказался разговорчивым человеком. Ему было приятно поделиться с молодым юнкером своими воспоминаниями о жизни в давно прошедшее и дорогое его сердцу время. В моей памяти сохранился его рассказ из раннего детства, когда мать брала его, еще малыша, с собой во время работ по сбору винограда, а отец сидел на лошади с ружьем на холме, охраняя трудившихся женщин от нападения проникавших через Терек на казачью сторону разбойников-чеченцев.

К сожалению, о повседневной жизни казачьих семей в Терско-Ставропольской станице я не могу поведать ничего конкретного.

Туберкулез легких был серьезной инфекционной болезнью, и мама подвергла меня строгому карантину, ограничив мои внешние контакты до предельного минимума. Отмечу только, что, в отличие от донской станицы в Алессо, местные жители которого были выселены перед поселением в нем казачьих семей, терцы и ставропольцы жили большей частью с итальянскими семьями в одном доме и, по-видимому, без острых конфликтов.

Мама поддерживала хорошие коллегиальные отношения с местным врачом. Объяснялись они на смеси латинских и немецких слов. У врача была невеста на юге Италии. Невзирая на опасности, связанные с переходом линии фронта, он решил повидать ее. Он попросил маму позаботиться о его пациентах во время его отсутствия. Мама дала свое согласие. Пациенты приходили к ней на прием. Говорить с ними мама не могла и только тщательно осматривала их, записывала по латыни диагноз и выписывала больным, опять-таки по латыни, как она это делала дома в Харькове, рецепты на лекарства, которые без возражений принимала местная аптека.

Возвратившись домой, итальянский врач просмотрел мамины записи и остался очень доволен.

Полагаю, что в конце января в Терско-Ставропольской станице обосновался переехавший в Казачий Стан из Берлина генерал П.Н. Краснов с женой. Он поселился в центре Кьяулиса, в доме, который был первоначально предоставлен маме. Взамен она получила другой дом на окраине. С точки зрения удобств (о таком доме в Советском Союзе мы не могли мечтать) второй дом не уступал первому. В этом доме я и провел два с лишком месяца моего больничного отпуска.

Однажды маму пригласили в дом Красновых к жене генерала, на что-то жаловавшуюся. Ничего серьезного мама не обнаружила. Красновы очень понравились маме своей не наигранной простотой в обращении и искренним дружелюбием.

Итак, в сложившихся условиях карантина в вопросе моего времяпровождения я оказался полностью предоставленным самому себе. Разумеется, я не собирался все время сидеть дома. Внешний мир влек меня к себе. Весна уже шла по горам и долинам северной Италии. Мир был для меня нов и прекрасен, и открытия ожидали меня у самого выхода из села.

В обращенной к нам стене вознесенного над долиной Тальяменто скалистого массива, совсем недалеко от улицы, где стоял наш дом, зияло черное отверстие. Оно оказалось входом в довольно обширную пещеру. В противоположном конце пещеры мерцал свет. Он проникал внутрь через вертикальную щель, в которой я распознал бойницу. Из бойницы, открытая, как на ладони, была видна дорога из Толмеццо на Виллу Сантину. Залегший за бойницей пулеметчик без всякого труда мог бы вести огонь по колоннам неприятеля, оставаясь полностью недосягаемым для ответного огня. Предполагаю, что это огневая точка была высечена в скале в 20-х годах, когда у Муссолини еще не было союзника на север от Альп, и он мог опасаться вторжения в Италию с севера.

В последующие годы союза между Муссолини и Гитлером огневая точка утратила свое первоначальное значение, но возможность ее боевого использования, вероятно, не ускользнула от внимания партизан в 1944 году. Следы своего пребывания здесь они оставили в виде многочисленных антифашистских лозунгов на стене у входа в пещеру. Страсть к подобному способу передачи информации была присуща уже римским предкам итальянцев, судя по дошедшим до нас надписям на стенах домов Помпеи.