Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Медицинские мероприятия по восстановлению моего здоровья находились целиком в руках мамы. Собственно, лекарств против туберкулеза у нее не было. Хотя немцы снабжали службу здравоохранения Казачьего Стана медикаментами, которых нельзя было достать в аптеках Советского Союза и в мирное время, антибиотики, победившие до тех пор почти неизлечимую болезнь, были открыты только после окончания воины, в конце 40-х годов. Поэтому мама направляла всю свою энергию на восстановление и укрепление сил сопротивляемости моего организма в целом, на создание условий, при которых я сам мог справиться со своею болезнью. Средством для этого было, в первую очередь, здоровое питание. Паек, который мы получали, был приличный, но мама, пользовавшаяся уважением жителей Кьяулиса, доставала у крестьян продукты, необходимые для укрепления моих сил. Во всяком случае, на мою диету жаловаться я не смел. Кроме того, мама обратилась к лечебному средству народной медицины, которое сослужило ей добрую службу, когда в 20-х годах у нее самой возник легочный процесс — к отвару овса на молоке. Овес оказался исключительно действенным средством для восстановления энергии и общей сопротивляемости организма. В день я выпивал два или три стакана этого приятного на вкус напитка.

В результате взаимодействия домашнего лечения и здорового и беззаботного образа жизни я очень скоро ощутил прилив сил, у меня прошла субфебрильная температура, я перестал выхаркивать мокроту, исчезла мучившая меня слабость. Я почувствовал себя по-настоящему здоровым.

Соответственно, возобновились мои контакты с миром, от которого я удалился в «райскую» идиллию альпийской природы. Я снова стал ощущать себя его неотторжимой частью. Так, однажды я побывал в Толмеццо. Не потому, что у меня там были знакомые или какое-либо дело, но чтобы почувствовать пульс текущей жизни. В моей камуфляжной куртке, с шапкой горного стрелка на голове, гранатами за поясом и карабином я производил на улицах городка впечатление овеянного пороховым дымом старого фронтовика. Штабные немцы, которых было немало в Толмеццо, оказывали мне почтение. Я с достоинством отвечал, что я казак, а моя часть расквартирована в Вилле Сантине. Знай наших!

Вероятно, в начале апреля я посетил Виллу Сантину. Во-первых, я хотел повидать моих товарищей и узнать последние новости. Во-вторых, мне нужно было пополнить запас патронов, большую часть которых я израсходовал во время моих прогулок в горы.

В патронах недостатка не оказалось. Как, впрочем, и в новостях. Все они свидетельствовали о том, что затишье кончилось, и что мы стоим перед значительными событиями, имеющими прямое отношение к судьбам казачьим и к самому ходу войны в Италии. Так, мне первым делом сообщили, что начальник штаба походного атамана полковник B.C. Стаханов освобожден от своей должности и на его место назначен генерал М.К. Соломахин. В связи с этой перестановкой на верхах начальником училища стал полковник А.И. Медынский.

Что было причиной устранения Стаханова с поста начальника штаба походного атамана, представляется загадкой. Как загадкой остается и его последующая судьба. Конечно, он был не чета генерал-майору генерального штаба Соломахину, обладавшему знанием и опытом штабной работы, которых не было у Стаханова. Здесь, как мы рассуждали, генерал Соломахин был несравненно более на месте. Ему и карты в руки! Странным, однако, в моих глазах было то, что Стаханов оставив свой пост, фактически остался не у дел, не сохранил места в руководящих структурах казачьей власти. И если он попал в немилость, то за что?

Покров тайны лежит и на его послевоенной судьбе. Определенно можно сказать, что Стаханов не был в числе казачьих офицеров переданных англичанами советским властям. Уже после выдачи казаков, когда я с мамой проживал как югословенский беженец в Ди-Пи лагере Пеггетц, до меня доходили слухи, что Стаханов скрывался от выдачи в одной из австрийских деревень, разбросанных по горному склону на левом берегу Дравы и ясно видных из лагеря.

Если это была правда, то рано или поздно Стаханов должен был всплыть на поверхность в том или ином лагере в Австрии или Германии, населенном русскими беженцами. Бесследно скрыться, говоря свободно только по-русски, он не мог. Да и сам он этого не пожелал бы, особенно в поздние сороковые и пятидесятые годы, когда «холодная война» была в разгаре, и его прошлое уже не угрожало ему выдачей советам. Скорее всего, оно обеспечило бы ему достойное место в политически активной казачьей и власовской среде.

Конечно, он мог быть арестован и передан советским властям в индивидуальном порядке, как был выдан командир 1 — й сотни войсковой старшина Шувалов, назначенный полковником Медынским перед отъездом офицеров на «совещание» исполняющим обязанности начальника училища. Желая разделить судьбу мужа, за ним последовала его жена с маленькой дочерью.

Все это, разумеется, догадки с равно убедительной степенью вероятности. Так представляются события в ретроспекте. Чужая душа — потемки, а судьба — злодейка.

Второе известие затрагивало непосредственно нас всех. Товарищи сообщили мне, что титовский корпус вторгся из Югославии в пределы Италии и угрожал Триесту. Два казачьих полка (не могу припомнить, какие) перебрасывались в угрожаемый район, чтобы остановить наступление титовцев. Соответственно, первой и второй сотне предстояло перемещение в местечки Медис и Ампеццо, оставленные полками, и охранять линии связи от возможных нападений партизан. В Вилле Сантине оставались инженерный взвод и артиллерийская полубатарея.

Щедро снабженный патронами и новостями, я возвратился в станицу. Одно было несомненно — «в воздухе пахнет грозой».

Забегая вперед, отмечу, что казаки не дали себя посрамить. Титовцы были разбиты и отброшены назад. В газете «Казачья земля» было даже помещено описание одного успешного боя за высоту, которая несколько раз переходила из рук в руки. Казаки обвешали себя трофейными автоматами, захватили несколько легких орудий. Из сказанного, впрочем, следует, что титовцев было меньше, чем мне рассказывали в училище: с корпусом два полка, да еще с нашим разношерстным вооружением, вряд ли бы справились.

В станице особо тревожных настроений я не замечал. Правда, мои контакты с внешним миром в результате укрепления моего здоровья развивались медленно, и я не могу претендовать на звание всесторонне осведомленного хроникера настроений станицы. Мама познакомила меня с двумя сестрами: Прасковьей Григорьевной Воскобойник и Ульяной Григорьевной (ее фамилии по мужу я не помню). С ними жила Галина Ивановна Погорелова, дочь Ульяны Григорьевны. У нее была дочь Оксана, девочка лет четырех- пяти. В станице Галина Ивановна преподавала в школе. Красивая и волевая, но несчастливая в браке (она была разведенной), обжегшись на молоке, она дула на воду: кандидатов в ухажеры держала на приличной дистанции. Прасковья Григорьевна была по профессии врач и вместе с мамой несла ответственность за состояние здоровья станичников. Полтавчане по происхождению, Воскобойники были дружной и гостеприимной семьей, и у меня завязались с ними дружеские отношения.