Алексей Горбачев - Последний выстрел. Встречи в Буране

— Хворый ты совсем, не дойдешь, куда надо.

Петро Калабуха молча вздохнул. Не рассчитал он, понадеялся на свои силы, подумал, что совсем выздоровел и ушел от товарищей к линии фронта. Первый день он шел ходко, а на второй его опять стал душить кашель и закололо, закололо в груди.

— Вот что, человек добрый, отвезу я тебя к себе. Подлечиться надо. Потом как хочешь... — И Ефросинья привезла его в Гряды.

Петро Калабуха молча вошел к ней в хату.

Ефросинья Клюева жила одна. Пятилетнюю дочурку Танечку отвезла к бабушке, потому что малышку не оставишь одну в избе, сидеть же дома самой — не с руки. Был когда-то у Ефросиньи муж — Тихон Клюев, эмтээсовский механик. В последнем письме писал Тихон, что служить ему на границе осталось мало, один-единственный месяц, что ждет не дождется он, когда придет к своим дорогим Фросеньке и Танечке... А вслед за этим письмом пришло другое, от начальника пограничной заставы. Начальник писал:

«Старший сержант Тихон Карпович Клюев пал смертью героя, охраняя священную границу Родины».

Сколько слез пролила молодая вдова, чуть было руки на себя не наложила, да на кого дочурку оставишь... Так и осталась одинокой в своей новой просторной избе. Прежде работала она больше на свекле. Чуть ли не на всю страну славился Грядский колхоз богатыми урожаями сахарной свеклы. Ефросинья тогда хорошо зарабатывала, в почете была, в Москву на выставку ездила, наряжалась... И часто здешние парни и даже мужики женатые засматривались на бедовую краснощекую женщину, Ефросинью Клюеву. Да ни к чему ей были эти зазывные взгляды, ни к кому не лежало сердце.

К общему удивлению, немцы не разогнали колхоз, а заставили колхозников работать, свеклу убирать.

Ефросинья Клюева на работу не вышла. Купила она себе лошаденку с телегой и стала разъезжать — то к дочери в Березовку, то на базар в Криничное. Там купит, здесь продаст, как пронырливая спекулянтка.

— Ты ешь, Петя, ешь, — угощала она Петра Калабуху. — А то можешь и выпить для аппетита.

— Что ж одному пить, непривычный, чтобы один, — отозвался не очень разговорчивый гость.

— Поддержу компанию, — согласилась Ефросинья и выпила с ним из чайного стакана, и смотрела жалостливыми глазами на исхудалого гостя, измотанного болезнью. Потом истопила баньку.

— Помойся, Петя.

От баньки Петро Калабуха не отказался.

Хозяйка достала из сундука мужнино белье, несношенную Тихоном одежонку и повела гостя в баню.

— Раздевайся, — приказала она. — Чего уж там стесняться, помою тебя.

Засмущался Петро Калабуха. По природе он был человеком застенчивым, с женщинами обращаться не умел.

«Ах, Петя, Петя, и чего покраснел, и чего стушевался ты», — с нахлынувшей нежностью подумала Ефросинья. И когда все-таки он разделся, она сочувственно сказала:

— Милый мой, да ведь ранен был. Рана-то еще не зажила... Ничего, ничего, Петя, перевяжу, подлечу.

Остался Петро Калабуха у сердобольной женщины, рассчитывая побыть недельку, окрепнуть и опять продолжить путь к линии фронта. Как-то вечером, когда Ефросиньи не было дома, к нему заглянул Толмачевский, лечившийся в грядской больнице.

— Ну, здоров, друг-приятель. Как ты тут? — спросил он.

— Да ничего.

— Вот и получается — один воюет, другой с бабой ночует...

Петро Калабуха покраснел, опустил голову.

— Уйду завтра...

— А куда уйдешь? Зима на носу, кустик ночевать не пустит... Фронт далеко.

— Дойду.

— Чудак ты, Петро. — Толмачевский оглянул горницу, будто хотел убедиться — нет ли посторонних, потом доверительно сказал: — Если хочешь, оставайся тут, живи у Ефросиньи вроде мужа, будем отсюда лесу помогать. Как ты на это?

— До своих охота.

— А кому не охота? Решай, Петро. Сам понимаешь — я говорю не от себя. От себя — я тоже пошел бы с тобой...

Грядские солдатки гневно упрекали Ефросинью.

— Ишь, пригрела мужичонку, бесстыдница...

— Чего стыдите? За что? — огрызалась она. — Когда вы со своими жили, я вам глаза колола? Я стыдила вас? И отстаньте, и не лезьте!

Немногословный и тихий Петро Калабуха оказался человеком работящим, хозяйственным. Любил скотину и умел ухаживать за ней, не отказывался помочь соседям — тому крышу подправит, тому печку сложит, он и слесарить мог, и с топором был знаком.

Однажды Петро Калабуха крыл соломой крышу одному старику, и тут как на беду увидел его на крыше Кузьма Бублик, приехавший с немцами в Гряды по какому-то делу.

— А ну слазь, перекурим! — крикнул он кровельщику.

Петро Калабуха слез. Он даже не узнал Кузьму Бублика.

— Как живешь, служивый? — спросил полицай.

— Живу, как могу...

— По петлицам не скучаешь?

— А чего по ним скучать.

— Верно, скучать нечего. Выздоровел, значит?

— Я и не болел, — пожал плечами Петро Калабуха.

— Ну, ну, рассказывай сказки... Да ты что — не узнал меня? Я же с тобой вместе в лесу был, у Гусарова, только лечиться ушел в другое место. А тебя кто лечил?

Петро промолчал.

В тот же день Кузьма Бублик завернул в дом к Ефросинье Клюевой. Хозяйка сперва испугалась, но, узнав, что Петя и полицай — сослуживцы, были ранены вместе, немного успокоилась, даже стол накрыла.

Кузьма Бублик лишь глоток отпил самогона из чайного стакана, и на закуску не был жаден, он больше разговаривал с Петром.

— Повезло тебе, друг Калабуха, и ранение было тяжелое, а вылечился. Неужели Гусаров вылечил?

— Само прошло.

Кузьма Бублик догадывался, что бывший раненый что-то скрывает. Не мог он выздороветь без настоящей медицинской помощи. Значит, кто-то помог ему. А кто? Кузьма Бублик уже успел навести справки — в грядской больнице Калабуха не лечился, да и не стал бы его лечить доктор Красносельский, сразу донес бы кому следует о подозрительном больном. И Ефросинья Клюева тут не причем. Пригрела она уже выздоровевшего. Больной ей не нужен. Уж не партизаны ли помогли Калабухе? Они становятся все более и более нахальными. На прошлой неделе подожгли в Криничном бензохранилище... Немцы напуганы, их войска уже ведут бои на подступах к Москве и вот-вот ворвутся в Кремль, а здесь, далеко в тылу, нет покоя... Криничанский комендант, конечно же, дорого заплатил бы, если бы ему, Кузьме Бублику, удалось пронюхать, где скрываются партизаны, где их база...

— Само, говоришь, прошло? Умеешь ты, Калабуха, сказочки рассказывать, — засмеялся полицай. — Да ты не бойся меня, свои мы. Я ведь, если хочешь знать, с Гусаровым учился в одном институте и помог бы ему, если что... Где сейчас Гусаров?

— Не знаю.

— А у Кухарева как, зажила нога?

— Не знаю.

— А помнишь, среди раненых был младший лейтенант, очень тяжелый. Удалось ли спасти его?

— Не знаю.

— Да, собеседник ты не очень-то дружный, — расхохотался Бублик. — Заладил «не знаю», «не знаю». Ну, а в Грядах ты чем занимаешься, знаешь?