Алексей Горбачев - Последний выстрел. Встречи в Буране

Дмитрий Степанович беспомощно развел руками. Посещение школы не входило в его планы, хотя то, что совхозные ребята знают его картины, радовало.

— Видите ли, дорогие мои друзья, — сказал он, — я случайно оказался в совхозе, я по пути...

— А нам Евгения Александровна сказала, что звонили из райкома, что вы специально к нам едете, — не смущаясь, проговорила девочка. — Мы вас очень просим, товарищ Дмитрий Гусаров.

Дмитрий Степанович глянул на секретаря парткома, точно адресуясь к нему за советом.

— Вот что, ребята, вы идите, а мы тут с товарищем художником обо всем договоримся, — попытался проводить гостей Власенко, но смелая девочка заявила:

— Евгения Александровна приказала, чтобы мы без ответа не возвращались.

— Хорошо, хорошо, ребята, выкрою минутку и загляну к вам в школу, — вынужденно пообещал Дмитрий Степанович.

Ребята радостно зашумели и вприпрыжку ринулись из кабинета.

— Я догадываюсь, откуда ребятам стало известно о вашем приезде, — сказал Власенко. — Евгения Александровна — это моя жена, учительница. Секретарь райкома звонил по телефону и разыскивал меня. Позвонил ко мне домой, трубку взяла Евгения Александровна, и Павел Иванович раскрыл ей карты... Кстати, среди депутации был и сын Чайкина...

Вернулся Шапошников.

— Коль не повезет — так не повезет. Не застал я дома Федота, ушел на охоту, — сокрушенно сказал он.

Федот Чайкин издавна привык спать днем. Спал он чутко и почти никогда не раздевался до нижнего белья. Зимой ложился в прихожей на полати, прикрытые от постороннего глаза цветастой шторкой, а летом укладывался в сенцах на старую железную кровать, у которой прорванная ржавая сетка была заменена досками. Кровать стояла в углу, и если отворялась дверь, она загораживала Федотову постель.

У постели, как два неусыпных часовых, стояли его сапоги или валенки (летом — сапоги, зимой — валенки), и если кто-либо из домочадцев случайно переставлял обувь на другое место, хозяин рыкал на виновного, а то и за ремень брался, потому что был он в семье крут и беспорядка в доме не терпел.

Хотя сейчас Федот Чайкин был отпускником и высыпался ночью, днем его по-прежнему одолевала дремота. Видимо, сказывалась привычка. Он только что вернулся из райцентра, куда ездил на попутной совхозной машине за дробью и порохом для охоты, и решил поспать немного. Поставив у кровати сапоги, Федот прилег... И опять ему стала сниться погоня... Вот уж сколько лет подряд он видит во сне эту страшную погоню. Стоит лишь смежить глаза, чуть-чуть забыться, как начинает слышаться пугающий топот чьих-то ног. Федот кидается прочь, бежит, спотыкаясь и падая, а топот все ближе, все громче, еще мгновение — и чья-то рука схватит его, сожмет горло железными тисками... Вот и сегодня. Только прилег он — вновь послышался неумолимый топот, способный расколоть череп. Но сейчас в топот вмешался какой-то скрип, шорох... Он очнулся, ошалело оглядываясь по сторонам, и увидел сына, на цыпочках проходившего через сенцы.

— Ты что здесь шляешься?! — завопил отец.

Мальчик испуганно остановился.

— Ты почему не в школе?

— У нас перемена, — пробормотал сын. — За альбомом я прибежал.

— Какой еще альбом!

— А к нам, пап, художник приезжает, лауреат... Евгения Александровна сказала, чтобы мы принесли альбомы и показали свои рисунки товарищу Дмитрию Гусарову...

— Гусарову?! — Федот Чайкин босиком подскочил к сыну, ухватил за плечи, резко встряхнул. — Ты что, подлец, мелешь! Какой такой Гусаров может приехать сюда! Кто тебе сказал?

— Евгения Александровна... Ей из района звонили...

Натянув сапоги, Федот Чайкин выскочил во двор и сквозь решетку забора, как сквозь тюремное окно, увидел подъехавшую к совхозной конторе легковую машину. Из машины вышел полноватый человек в светлом костюме, и Федот сразу узнал Гусарова, художника Гусарова: он видел его портреты и в газете, и в журнале «Огонек».

Федот метнулся в дом, схватил фуфайку, ружье, патронташ, нахлобучил на голову старую шапку и прямиком, через огороды, бросился к речке. На огороде под ногами у него чавкали раздавленные огурцы, брызгали кровью созревшие помидоры. Он этого не видел. Он уже бежал по мостику из жердей, переброшенному с берега на берег. Выгибаясь под ним, жидкие жерди скрипели, стонали, потрескивали. Он не слышал. У него была одна мысль, было одно желание — поскорее укрыться в кустах на том берегу. Задев ногой за какой-то корень, он споткнулся и упал, и пополз, тяжело, с присвистом дыша. Под ним глухо трещали сухие сучья. С кустов сорвалась потревоженная стайка пичужек. Где-то рядом застрекотала сорока.

Федот остановился. Переваливаясь с боку на бок, стал искать по карманам папиросы и спички. Вытащил помятую пачку с папиросами, а спичек не оказалось. Он чертыхнулся и выплюнул папиросу.

«Что же делать? Что делать?» — долотом долбило в мозгу.

Все эти двадцать лет он видел во сне погоню, слышал угрожающий топот ног... Все эти двадцать лет наяву его терзал неотступный страх. Страх висел над ним, как петля. Одна какая-нибудь незначительная оплошность, и здесь могут узнать, что тихий, мало приметный сторож Чайкин — совсем не Чайкин, что прежде его звали Кузьмой Бубликом, что родился он не в Ростовской области, а в Криничном, в том самом Криничном, где судили и повесили Самоедского. Чайкин-Бублик читал в газетах репортажи о криничанском судебном процессе, находил в них свою фамилию и радовался, что его сочли убитым... Да, да, Кузьмы Бублика больше нет, есть лишь тихий совхозный сторож Федот Чайкин, и никому в голову не приходило и не могло прийти, что сторож был кем-то другим...

И вот нелепый случай — в совхоз приехал художник Гусаров... Какого черта приплелся он сюда? Что ему нужно здесь? Быть может, пронюхал что-то? Нет, нет, постой, сын прибегал на перемене за альбомом... Евгении Александровне звонили из райкома... Значит, Гусаров приехал по своим делам? Ведь если бы он что-то заподозрил, к дому подскочила бы милицейская машина... А вдруг Гусаров увидит его и узнает? Тогда все пропало, с Гусаровым шутки плохи... А почему Гусаров должен увидеть его? Можно скрыться, отпускника никто искать не станет, все подумают — ушел Федот на охоту... Он ведь часто уходил и на день, и на два, а то и на неделю. Ему было спокойней одному бродить по прибрежным лесам, по степи среди безлюдных, заросших камышом озер.

«Как же это я тогда сглупил, не подстрелил Гусарова?» — со злобой думал Чайкин-Бублик. А ведь был удобный случай, был...

Всю зиму партизаны Романова не показывались близ Криничного, и комендант Гейде, хвастливо потирая руки, заявлял, что партизаны полностью уничтожены... И вдруг однажды весной в недалекой от Криничного деревеньке Медовке тамошний староста доложил Кузьме Бублику о том, что пришли двое подозрительных.