Алексей Горбачев - Последний выстрел. Встречи в Буране

— Я вижу, ты доволен.

— Врать не стану, каждому приятно, если отмечают.

— Неужели, Ваня, ты уверен, что тебя отметили по заслугам?

Иван Петрович с настороженным удивлением глянул на брата, ответил твердо:

— Все правильно, законно! Ты по сводкам сравни, кто впереди идет? Колхоз имени Чкалова. Кто в нынешнем году первым начал сдачу хлеба государству? Колхоз имени Чкалова! У кого квитанция номер один с элеватора? Опять же у меня!

— Разве это важно — первым начать сдачу хлеба? Разве это имеет значение, у кого квитанция номер один, у кого номер два?

Иван Петрович снисходительно заулыбался: вот наивный человек, хоть и ученый, ничего не смыслит в нашей крестьянской жизни, спрашивает о таких каждому понятных вещах.

— В нашем деле, Миша, все имеет значение, — терпеливо разъяснял он. — Если ты впереди, значит подъем трудовой в хозяйстве, значит все на должной высоте у тебя!

«Наверное, Ваня опять повторяет слова Рогова», — предположил Михаил Петрович. Брат напористо продолжал:

— Не люблю плестись в хвосте. У меня так: не умеешь — не берись, а коли умеешь — делай так, чтобы каждому было видно твое дело.

— Работа напоказ...

— А что плохого? Хуже, у кого показать нечего, о тех пишут фельетоны. А мы, сам видел, на первой странице!..

— Да согласись, чудак ты этакий, кому-то нужно было протолкнуть выгодный материал в газету, — уговаривающе начал Михаил Петрович. Ему хотелось развеять заблуждения брата, но тот ощетинился, грубовато прервал:

— По-твоему выходит, что прав Синецкий? Нет, ты скажи мне, кто я такой по твоему ученому разумению — бракодел?

Михаил Петрович уже начинал чувствовать, что брат раздражает его своими словами, своим поведением, что ему трудно удержаться от грубого ответа, а тут еще вспомнился не очень-то милый разговор с Фиалковской, которая взяла да на одну веревочку и повесила их, братьев Вороновых. И все-таки сейчас он ответил сдержанно:

— Я не вправе давать оценку, но извини, Ваня, мне кажется, что ты из тех, кто любит кричать «ура», когда уместнее сказать: «Простите, товарищи, лукавый попутал...»

— Учено говоришь, братец! — сердито воскликнул Иван Петрович. — Но ты хоть и ученый, а ни черта не понимаешь в нашем деле. И не лезь! Лучше вон с ребятишками на рыбалку бегай!

В боковушке-спаленке было темно и тихо. Удрученный разговором с Ваней, Михаил Петрович лежал в постели, поругивая себя за то, что он, отпускник, ввязывается во всякие споры да разговоры. И Фиалковская отчитала его — попробуйте сами поработать в тесной больничке, и брат отмахнулся — ни черта ты не понимаешь в нашем деле... Возможно, они правы — и Фиалковская, и брат. В тесной больничке ему работать не доводилось и не доведется, землю пахать он тоже не собирается, потому что у него своя работа, своя жизнь, отличная от этой.

За окном, по улице, проплывают песни. Вот чей-то высокий голос жалуется на то, что «в жизни раз бывает восемнадцать лет», но жалоба звучит задорно и весело; вот кто-то просит: «ой, мороз, мороз, не морозь меня», а вслед за этой просьбой слышится мужской голос, упрекающий кого-то: «ты только одна, одна виновата, что я до сих пор не женат»... Михаил Петрович умиротворенно слушает, и на душе у него чуточку грустно от того, что нет его там, на улице, что не идет он рядом с песнями... И вдруг мысли его вырываются из тесной спаленки и бегут, бегут по улице, обгоняя песни. Заприметив красные кресты больничной ограды, мысли отворяют калитку, неслышно подбираются к дому врача, заглядывают в темные окна... А почему темные? Возможно, в доме еще горит свет, и Лидия Николаевна сидит за столом у раскрытого окна и читает... А может быть, она еще не вернулась из поездки к больному, а может быть, ее опять вызвали куда-то. Ее ведь чаете вызывают по ночам...

Ему хочется, чтобы вот сейчас она прислала Риту Бажанову с просьбой: «Помогите, Михаил Петрович, я не могу разобраться...» И он побежал бы в больницу, помог бы ей... А потом они продолжили бы разговор и, наверное, опять поссорились бы... Странно, из-за чего им ссориться? А еще более странно — почему его тянет к ней, то насмешливо-ироничной, колкой, то простой, откровенной, говорящей все, что думает...

А дни-то идут, идут. Ему уезжать пора, ведь ждет его Тамара, ждет широкая Волга... Об отъезде думать не хочется. Ему хорошо здесь, к тому же надо узнать, чем закончится бурная стычка Синецкого и Вани. Ваня, конечно, посильнее, да и защитники у него в районе... Он думает о Ване, о Синецком, но чаще перед глазами всплывает Фиалковская, и он думает, думает о ней, чувствуя, как сердце окутывает какая-то теплая и незнакомая нежность.

Михаилу Петровичу трудно понять — то ли спит он, то ли на самом деле видит Лидию Николаевну в том же ситцевом платье в горошек, только вместо горошка на платье цветы, цветы. Она бежит лугом, кричит ему что-то и хохочет. А он, медлительный и неуклюжий, не может вырваться из плена цветов. Цветы опутывают его, звенят, смеются. Но вот он видит в своих руках большой, как сабля, скальпель и хочет размахнуться, чтобы скосить цветы, но слышит голос Лидии Николаевны:

— Нельзя цветы трогать, они украшают землю.

— Но как же мне пройти к вам, они мешают.

— Вы попросите их...

— О чем просить?

— Не скажу, не скажу, сами догадайтесь.

Он проснулся. Находясь еще во власти странного сновидения, подумал: «О чем просить? О чем догадаться?» — и тут же посмеялся над собой: «Кажется, доктор, деревенский воздух действует благотворно, тебе уже начинают сниться лирические сны...»

— Ту-ту-ту! Подъем! — крикнул он племянникам.

Ребятишки выскочили во двор.

— Бего-о-ом арш!

Втроем они припустились к реке умываться.

Утро было погожее, солнечное, только в северной стороне горизонта чуть вспучилась туча, угрожающе показывая мохнатую темную спину.

— А что вы скажете, други мои Вороновы, ежели мы позавтракаем на зеленом берегу Буранки-реки, как настоящие путешественники? — спросил дядя Миша.

Племянники сначала вопросительно посмотрели на него, а потом рассмеялись.

— Мы побежим за хлебом и огурцами!

— И за сеньорами Помидорами, да не забудьте прихватить Чипполино! — подсказал дядя Миша.

Все-таки хорошо быть отпускником! Никаких тебе забот, никаких волнений. Хочешь — безмятежно валяйся на берегу, жарься под августовским солнцем, хочешь — спи до обеда, и никто тебя не упрекнет, никто не назовет бездельником, потому что это безделье, как любит выражаться Ваня, законно!.. Да ну их к лешему, всякие там споры да раздоры... Может быть, Ваня прав, стремясь во всем обскакать соседей. Может быть, и Лидия Николаевна права, желая поскорее оторвать тот заветный календарный листок...

Пусть будут все правы, пусть будут все неправы, у него, доктора Воронова, нет ни к кому претензий. Он просто отдыхает, сил набирается. А силы хирургу нужны, потому что впереди — год работы, и неизвестно, что подбросит ему судьба, какие сражения придется выдержать в больничной операционной.