Алексей Горбачев - Последний выстрел. Встречи в Буране

...После завтрака на берегу племянники убежали к приятелям, затеявшим какую-то шумную забаву. Так и есть — ребятня с криком и визгом бухает в воду с крутого берега... Михаил Петрович завистливо поглядывает в их сторону, ему тоже хотелось бы разбежаться и кинуться вниз головой под кручу... Да ладно уж, пусть ребятишки по-развлекаются без взрослого. Взрослые, сами того не понимая, часто вносят в ребячьи забавы ненужную повелительность и напрасную сумятицу. Михаил Петрович не хочет мешать ребятам. Он лежит на траве и смотрит в голубую высь неба. И вдруг на память приходят неизвестно чьи и неизвестно где читанные стихи (он плохо запоминал имена поэтов).

Это о жаворонке. Да, да, стихи, кажется, так и называются «Жаворонок». Михаил Петрович прислушивается — может быть, и он, как незнакомый поэт, услышит жаворонка в хрустальном колоколе неба? Нет, не слышно... А небо и в самом деле похоже на светло-синий огромный колокол, и в нем плывут по-черепашьи неторопливые, белые, как вата, облака.

«Нужно прочесть эти стихи Лидии Николаевне, они ей понравятся», — решает Михаил Петрович и снова, сам того не замечая, думает и думает о ней, воскрешая в памяти и вчерашний спор, и нынешний свой странный сон.

...Когда Михаил Петрович вернулся домой, он увидел брата и Федора Копылова, сидевших на скамейке под топольком. Покуривая, они продолжали, видимо, уже давно начатый разговор.

— Геройский ты парень, Федя, — хвалил председатель. — А задачки решаешь зря, пустое это дело! Ну, скажи ты мне на милость, кто с тебя спрашивает эти задачки? Никто не спрашивает! Зачем же делать то, что в данный момент без пользы? В институт, скажем, задумал — хорошо, приветствую. Пошлю, стипендию колхозную назначу и вернешься ты зоотехником!

Федор неумело затянулся сигаретой, закашлялся, несмело возразил председателю:

— Я хочу только на физико-математический...

— Опять за рыбу деньги, — досадливо тряхнул головой Иван Петрович. — Да что ты втюрился в эти физику да математику? Ты, Федя, человек какой закваски? Да крестьянской же. Понял? Крестьянской, хлеборобской! Плюнь ты на эти физики. Я тебя, Федя, в люди выведу. За нынешнее лето к ордену представлю, а потом в Герои выведу. Понял, куда у меня замах наметился? А ты, чудак, задачки... Беги, поспи еще. Сегодня с Романюком в ночной класс покажете. Приеду полюбоваться.

Парень легко перепрыгнул через плетень к себе домой.

— Орел! Настоящий орел, — кивал Иван Петрович на соседский двор.

— Хороший парень, — согласился Михаил Петрович. — Только ты, Ваня, как мне кажется, решил сделать из орла курицу.

Иван Петрович сурово сдвинул широкие брови.

— Что ж я — враг ему?

— Худой друг опаснее врага.

— Учу плохому?

— Курить, например, учишь. Что хорошего?

Брат расхохотался. Он бил себя руками по бедрам и, хохоча, говорил:

— Ну, рассмешил, вот рассмешил... Видать, все ученые такие чудаки... Ну, какой же мужчина, если не курит?.. Это только ты у нас, как девица красная, не куришь, пьешь красненькое... Наверно, слышь-ка, ни одной девки не пощупал в Буране...

Не обращая внимания на эти слова, Михаил Петрович резко бросил:

— Портишь ты Федора Копылова! Он к тебе со всей душой, а ты плюешь ему в душу. У Федора, быть может, есть божья искра, талант, а ты не смотришь на это, тебе нужны только рабочие руки, на другое тебе наплевать. Был бы у парня отец...

— Хе, отец, — с ухмылкой прервал брат. — У него отцов, считай, полдеревни.

— Похабник ты! — зло выкрикнул Михаил Петрович, еле удерживая себя от того, чтобы не ударить брата.

Через реку Буранку был переброшен жиденький пешеходный мостик из досок на тонких сваях. На мостике, свесив голые ноги, рядком сидели с удочками ребятишки — все, как один, загорелые, друг на друга похожие. Если ребятишкам надоедало таскать рыбью мелочь, они, как по команде, кидались в воду, бултыхались там, крича и взвизгивая. Поодаль купались девочки. Вся эта ребятня находилась в том возрасте, когда девчонки для мальчишек — ну, просто нестерпимая обуза.

Михаил Петрович перешел по мостику на тот берег и зашагал по тропинке, что густо заросла мелколистым подорожником, петляла меж тополями да вязами, опасливо огибала дремучие заросли шиповника вперемежку с терном. Шиповник уже поспевал, и его кусты были густо усеяны красными кувшинчиками плодов. Матовой сединой отливали ягоды терна. В этом прибрежном лесу было тихо, прохладно, пахло грибами и прелой прошлогодней листвой. Деревья стояли зеленые, могучие в своем летнем наряде. Но кое-где сквозь зелень уже просвечивал багрянец — предвестник той поры, когда все здесь переменится...

Тропинка вывела Михаила Петровича на широкую поляну, где солидно и прочно стояли приземистые стога сена с корягами на вершинах. Меж стогами, на пригорке, росла нарядная, красивая береза. Со всех сторон ее плотным кольцом окружил кустарник, и доктору показалось, что кустарник как бы охраняет красавицу, чтобы не продрался с ней кто-то посторонний, чтобы косари в сенокос не поранили случайно ее белое тело.

Пораженный этой догадкой, Михаил Петрович остановился и задумался... Ему вспомнился почему-то Федор Копылов — вихрастый, по-девичьи застенчивый парень, увлеченный математикой... А что делает с ним председатель? Возбуждает в юноше честолюбивые стремленья, толкает во что бы то ни стало вырваться вперед, чтобы о нем говорили, шумели; орденами прельщает, колхозной стипендией... И может загубить парня... Такие, как Ваня, все могут, на все способны. Красота и талант их не интересуют, для таких светлая человеческая мечта — пустое место...

Ваня, Ваня, почему, когда ты стал таким? Был же отзывчивым и добрым парнем. Помнишь, тебя всегда мама посылала в магазин за хлебом, и ты однажды плакал, просил у мамы прощения, потому что по дороге домой не вытерпел и съел довесок... Мама не заметила бы, а ты, Ваня, сам признался, и она похвалила тебя — молодец, всегда признавайся, если сделал плохо. А ведь ты сейчас, кажется, многое делаешь плохо. Почему же не вспомнишь материнские слова?..

Вскоре лес кончился, и перед ним опять открылась бескрайняя хлебная степь. В другое время Михаил Петрович полюбовался бы уже знакомой картиной, но сейчас мысли его были заняты другим. Как случилось, что после стольких лет разлуки они, братья Вороновы, не могут разговаривать друг с другом по-братски, мирно? Доктор уже чувствовал, как сердце подтачивает неприязнь к брату. Да и Ваня тоже поглядывает на него косо. Конечно, будь они чужими, он, скорей всего, не обратил бы внимания на председательские штучки. Но эти «штучки» делал Ваня, а к Ване, единственному самому близкому человеку, Михаил Петрович относился с обостренной придирчивостью и то, что мог бы, скрепя сердце, простить другому, не мог простить брату. Он, разумеется, не забыл, как Ваня помогал ему, студенту, посылками, деньгами. Без такого подкрепления к стипендии нелегко было бы будущему доктору... Еще тогда он дал себе слово, что как только выучится, встанет на ноги, сразу отплатит брату. И Михаил Петрович действительно из первой же врачебной зарплаты перевел немного денег в Буран... Ваня очень рассердился, прислал письмо, полное упреков, — не обижай, мол, не нужны мне твои деньги, в достатке живу...