Григорий Мещеряков - Отыщите меня

Князь нюхом не нюхал ничего о часах, а то бы обязательно прицепился, и неизвестно, чем все это еще кончилось бы. Шинельку он больше не отбирал, даже не трогал с той первой «темной». Будто примирился, оставил на время Петьку в покое. То ли в самом деле напугался, хотя на Князя это не похоже, то ли по другой какой причине.

Наутро после «темной» Валентина Прокопьевна неожиданно встретила Петьку во дворе, удивленно посмотрела и спросила:

— Откуда это у тебя шишка такая на лбу? Кто это тебя?

— От причуда… — уклонился Петька.

— Ты потри ее, она и разойдется. — Валентина Прокопьевна и не думала охать и ахать, допытываться и докапываться.

Князь Валентину Прокопьевну, видно было, побаивался, подчинялся без препирательств, хотя подобострастия и не выказывал. Со стороны казалось, что она больше всех к Князю придирается. А тому все нипочем. Как ни старался Петька, понять Князя так и не смог. Запутанный тот, словно паук в невидимой паутине, во всем разный и неожиданный. Слышишь, что он говорит, но совсем не ведаешь, что думает, не знаешь, как поступит. Он был постарше и умнее, хитрее других. Взрослые, воспитатели и начальство, с ним не связывались. Больше того, считали своим помощником и часто поручали за остальными приглядывать, выгонять от случая к случаю на разные работы, хотя сам он пальца не приложит, руки не замарает. Иногда Князь исчезал по ночам, даже на проверку не являлся. «Холопы», чтобы скрыть от дежурного воспитателя его отсутствие, клали под одеяло чье-нибудь пальтишко: дескать, он давно почивает, и, мол, тревожить его нельзя. Уходил он с вечера и не появлялся до утра, никто не знал, куда ушел и зачем. Тогда приемышам в спальне свободней дышалось. Даже «холопы» и «холуи» больше помалкивали или своим шалманом в уголке в карты резались, о чем-то трепались. Случалось, спорили, дуясь в «очко» или в «буру», но до драки дело редко доходило. Князь это напрочь запретил. Да и, видать, самим до чертиков надоели гнусные холопьи обязанности. Без Князя им проще жилось.

Приемыши почти ровесники, кому одиннадцать лет, кому тринадцать. Одни выше ростом, другие ниже, есть посильней и послабее. Спать вдвоем на одной койке плохо и неприятно, часто напарники ссорились и дрались из-за подушки, стянутого одеяла. Многие от холода и болезней мочились в постель, обвиняя друг друга. На заборе постоянно висели полосатые матрацы с большими желтыми пятнами, в мороз затвердевали и почти не высыхали. Из полусотни коек обязательно наутро десяток матрацев были мокрые. Князь каждый раз рычал или исступленно орал:

— Кто обоссался, тому спать на голых досках! На такой лежанке Балтийское море не приснится!.. Мне эти ароматы вредят здоровью! Напрудят, падлы, а ты их зловонь нюхай!

Многие действительно спали на досках, «холопы» не давали им матрацы с улицы заносить. Четверо новеньких однажды сбежали от такого стыда, хотя, видимо, болели.

Не миновала эта напасть и Петьку. Было неловко на глаза пацанам показываться. Еще он боялся, чтоб взрослые не узнали, особенно Валентина Прокопьевна. Она женщина, и к тому же красивая. Раньше он таких, может, только в кино видел, а в жизни первый раз. У нее черные волосы, длинные ресницы и голубые глаза. Нет, не должна она видеть полосатый матрац с желтым пятном, который развешивал на заборе Петька. Он выносил свой матрац чуть свет, еще до подъема, торопливо набрасывал на забор и быстро удирал. Напарник по койке, прозванный Соплей, недовольно пыхтел, но молчал. Петька скрывал это и от Князя, тот мог растрезвонить на весь детприемник и не отказал бы себе в удовольствии сообщить об этом Валентине Прокопьевне. В последний месяц она Петра чуть ли не усыновила, хотя сама еще очень молода и иметь детей вроде бы ей рановато.

Да разве она сможет заменить маму? Или хотя бы сестру Ленку? Да никогда!

За ночь напорошило белым пухом, утром глаза слепит солнце, мороз. Снег пушистый, глубоко утоптана тропинка, что ведет к накатанной санями дороге. Оступишься в сторону, завалишься и угодишь по пояс в сугроб, полные валенки наберешь. Успевай вытряхивай, пока снег не растаял.

Петька привык бродить один. Приятелей не было, с Соплей дружить не хотел.

— Крайнов! — окликнула Валентина Прокопьевна. — Приходи после прогулки ко мне.

Голос звонкий, как у певицы. Больше месяца назад позвала к себе Петьку первый раз. Он хорошо запомнил, как остановился тогда, повернулся и посмотрел на нее. Она стояла там же, вверху на холмике, и улыбалась, словно бы обрадовалась встрече. Медленно подошел к ней. Полы шинельки поплыли по сугробу, подметая сыпучий снег. Она дружелюбно сказала:

— Крайнов, ты еще не был у меня дома, заходи в гости, не стесняйся…

На Валентине Прокопьевне было синее пальто с лисьим воротником. Мягкие черные валенки самодельной катки облегали ноги. Она переступала на месте, как будто согревалась, пританцовывая. Кудрявые завитые волосы распушились из-под цветастого платка, который на фоне белой зимы рябит красками в глазах. Щеки разрумяненные, точно натерты морковным соком, губы густо накрашены, блестят и щурятся голубые глаза.

Петька не противился, подчинился, пошел. В теплой комнате он обмяк и оробел. Словно в тумане видел ее лицо и как эхо слышал ее голос. Она говорила о письмах и розыске батьки. Потом принялась учить арифметике, чтобы Петька в детприемнике не отстал по учебе. Какая может быть в этой перевалке учеба, один смех, и талдычат постоянно каждому тут дураку, что для скорой победы нужно хорошо учиться. Слышал Петька слова такие много-много раз, но для победы нужны снаряды, а не отметки в тетрадях.

В учебном классе почему-то больше всего занимались арифметикой. Другие предметы — то есть, то их нет, то через раз урок ставят. А математику каждый день в расписание впишут с восьми часов утра первым уроком. Пробрякает где-то в темном коридоре ленивый звонок, и в учебный класс, освещенный двумя линейными лампами, уже входит заместитель начальника детприемника и начинает пичкать цифрами да задачками. Начальника редко видели на территории детприемника, он весь в делах и разъездах, а зам его очень редко отлучался. Ему было трудно ходить, он инвалид, и вроде бы у него еще раны не зажили. Мало кто видел, что делал он в детприемнике, но математику вел исправно в каждом классе. Был он нелюдим, озлоблен, никого не хвалил, даже тех, кто соображал. В серых тетрадях размашисто ставил «удочки» и «плохо» с точками. Других отметок не признавал. Петьке эта арифметика поперек горла застряла. Она и раньше труднее всего ему давалась.

— Эй, Генералец, — кричит какой-нибудь «холоп», — сколько будет дважды два?

Язвят, потешаются, а Петьке не до смеха. Не выходит, и весь тут счет, хоть лопни.