Михаил Шмушкевич - Два Гавроша

Появился однорукий. Он разогнал всех, а Беляева и Черненко потащил к начальнику.

Веммера Павлик с трудом узнал. Вчера он был в гражданском, а сейчас в военном мундире. Его пальцы нервно теребили позолоченную пуговицу кителя. «Толстогубый лейтенант, который убил дедушку Максима, тоже носил такую форму», — вспомнил Павлик.

— За что он тебя бил? — спросил комендант у Павлика, кивнув в сторону Вити Беляева.

— Я его первый ударил, — ответил Павлик, отирая кровь с рассеченного подбородка.

— За что, негодяй?

За что? Разве можно было сказать правду? Обмолвись он хоть словом, Беляева отправили бы в карцер, а может быть, придумали бы и еще более строгое наказание. И кому, кому жаловаться — фашисту, гестаповцу?! У Павлика никогда не было привычки жаловаться на товарищей. Тем более ненавистным фашистам.

— Я сказал ему, что хорошо играю в футбол, а он меня обозвал хвастунишкой. — И, чтобы гестаповцы не усомнились в правдивости его слов, Павлик с напускной важностью добавил: — Не люблю, когда мне не верят.

Веммер переглянулся с фельдфебелем и вдруг заорал:

— Вон отсюда! Еще подеретесь — в карцер посажу!

Ребята стремглав выскочили из кабинета. На лестничной площадке Витя задержал Павлика.

— Погоди. Ты, оказывается, не такой, — виновато проговорил он. — Ты хороший товарищ…

Обида у Павлика еще не прошла.

— Не подлизывайся! — сердито оборвал он.

— Я никогда не подлизывался, — отозвался Витя Беляев. — Я думал, ты расскажешь фрицам все как было, а ты поступил иначе. Извини меня, — понизил он голос. — Не понравилось мне, что ты с Бородавкой подружил.

— Он мне тоже не нравится, — смягчился, Павлик.

— Значит, мир? Давай дружить, хочешь? — предложил Витя.

— Мне надо с тобой поговорить, — вместо ответа сказал Павлик. — По секрету…

— Ладно, приходи после отбоя в уборную, потолкуем.

Голод в карцере был менее страшен, чем его постоянные обитатели — крысы. Их здесь было несметное количество. Грызуны до того обнаглели, что никого и ничего не боялись. Они с визгом носились из угла в угол, а порой остервенело набрасывались на соломенный тюфяк, где, съежившись от страха, сидел маленький узник. Часто, особенно ночью, замок содрогался от душераздирающего крика: «Ма-ма! Ма-ма!» Правда, находилось немало смелых ребят, и среди них, конечно, была Жаннетта. Она просто не обращала внимания на крыс. Когда же те становились слишком нахальными, прыгали в лицо, девочка объявляла им войну: беспощадно убивала их тяжелой алюминиевой крышкой от параши и выбрасывала через решетку во двор. Однажды она даже ухитрилась швырнуть убитую крысу в унтер-офицера, случайно проходившего мимо карцера, за что ей пришлось отсидеть лишних трое суток.

Когда Жаннетта в первый раз вышла из подвала и обступившие ее подружки стали расспрашивать, страшно ли там, она посмотрела на них с удивлением.

«Страшно? Ни капельки! Крысы? Ерунда! В театре, где работала моя мама, их было куда больше. Бывало, уснешь за кулисами, среди декораций, — они туфли так разгрызут, что одни каблуки останутся…»

Девочки смеялись. Они знали, что Жаннетта склонна к преувеличениям, не прочь при случае похвастать, но в том, что она не боится крыс, они ей, конечно, верили.

Жаннетта любила мечтать. Фантазия часто уносила ее так далеко, что даже в тяжелые минуты лицо ее сияло от счастья. Вот и теперь она сидит в темном подвале, съежившись от сырости, ослабевшая от голода, а видит театр, залитый ослепительным светом. Она ест пирожное, которым ее угостила знаменитая певица Лиан Дени.

О, как заразительно смеется Лиан в «Периколе»!

Жаннетта вспомнила, как однажды она стояла в маленькой темной ложе за спиной соперницы Лиан, Жизель, и дразнила ее. Жизель противная: завистливая и скупая, всегда чем-то недовольна, всегда ворчит…

Когда Лиан кончила арию, Жаннетта через голову Жизель бросила ей букетик фиалок и начала громко аплодировать. Ее поддержали зрители. На авансцене выросла гора цветов. Лиан улыбалась, кланялась, а Жизель не могла спокойно глядеть на это, отворачивалась. Заметив Жаннетту, она спросила:

«Ты кто такая?»

«Я? Кто я такая? Девочка!»

Толстуха насупила брови:

«Понимаю! Это Лиан дала тебе цветы и попросила бросить ей на сцену».

Жаннетта вспыхнула от возмущения.

«Неправда! — задыхаясь, выкрикнула она. — Цветы я купила на свои собственные деньги. Вам завидно, поэтому вы злитесь. Лиан талантливая актриса, а вы… вы испорченный патефон! Вас никто не любит, вы противная!» — выпалила она и выскочила из ложи.

Все это произошло еще до того, как гитлеровские танки появились на улицах и площадях Парижа. Теперь Лиан Дени больше не выступает на сцене. Она не хочет развлекать оккупантов. Зато Жизель, несмотря на ее слабый, хриплый голос, преуспевает. Город пестрит кричащими афишами с ее именем.

— Тьфу! — плюнула Жаннетта и повернулась на другой бок, лицом к окну.

Бледный ночной свет, струившийся сквозь решетку, падал только на середину карцера, углы тонули в полумраке. Жаннетта продолжала мысленно бродить по Парижу. Взобравшись на парапет и спустив ноги, она любовалась позолоченными солнцем волнами Сены. Затем она зашагала вдоль набережной, останавливалась у лотков букинистов. Боже мой, сколько здесь чудесных книг, старинных гравюр! Наверное, со всего света собрали.

На площади Этуаль, под сенью платана, длинноволосый художник с тонкими чертами лица рисует Триумфальную арку. Жаннетта пробирается сквозь окружающую его толпу зевак и, бросив быстрый взгляд на мольберт, насмешливо замечает: «Это не листья, а какие-то грязные тряпки… А небо! Ха-ха-ха! Рваное одеяло…» Художник медленно поворачивает голову, улыбается. Потом вдруг хватает кисть и слегка ударяет девочку по носу. Все смеются. Жаннетта, отскочив назад, бросает ему: «Вам, маэстро, не картины рисовать, а крыши мазать»…

В карцере вдруг стало тихо. Крысы прекратили возню, исчезли. Девочка приподняла голову и наклонилась вперед. Прошло еще несколько мгновений, и сверху, с улицы, донесся какой-то шорох. Вслед за ним послышался тихий, торопливый шепот:

— Жан-нет-та! Жан-нет-та…

Кто ее зовет? Ночью!

В карцер донеслось прерывистое дыхание:

— Жан-нет-та..

Мальчик! Кто он, этот смельчак?

Жаннетта сорвалась с места и подбежала к окну.

— Кто это? — с тревогой в голосе спросила она.

— Я…

— «Я»! Кто это «я»?

Никто не ответил.

В решетку просунулась рука. Она казалась прозрачной, целлулоидной. На каменный пол что-то упало. Осторожные, едва уловимые удаляющиеся шаги…

Жаннетта стояла как зачарованная. Губы ее вздрагивали. Кто из мальчиков, спрашивала она себя, отважился на такой смелый поступок? А что это в бумаге? Она быстро нагнулась и задеревеневшими от холода пальцами развернула пакет. Два куска хлеба!