Михаил Шмушкевич - Два Гавроша

Утром, когда в подвале стало немного светлее, она нашла на полу не замеченную ночью записку, переданную вместе с хлебом. Записка была написана на французском языке, пестрела орфографическими ошибками, но девочка сразу поняла ее смысл. «Жаннетта, ешь на здоровье. Бумажку порви. Новенький», — быстро прочитала она.

Днем третий взвод отправился на стрельбище. Проходя мимо карцера, Павлик услышал веселый голос, бойко распевавший французскую песенку:

— Вот дура, распелась! — сердито буркнул шедший рядом Бородавка. — Она всегда одну и ту же песню тянет. Думаешь, ей там весело? Как бы не так! С голоду, говорят, всех крыс пожрала, хи-хи-хи!

— Замолчи, пиявка, а то я тебе физиономию расквашу! — погрозил Павлик кулаком и со скрытым торжеством перевел взгляд на Витю Беляева.

Только один Витя знал, что произошло ночью. Жаннетта поет оттого, что сыта, оттого, что приобрела смелого, надежного друга. Но тут же Павлик подумал: «Подвиг какой! Кусок хлеба передал в карцер! Даже минуты не постоял у решетки — побоялся. Трус! В следующий раз передам ей больше хлеба и буду стоять до тех пор, пока Жаннетта сама не скажет: «Уходи, Павлик. Тебя увидят с вышки. Уходи, слышишь?»

Прошел еще день. Ночью, примерно за час до рассвета, Павлик быстро оделся и выбрался в длинный, слабо освещенный коридор. Здесь его охватил невероятный страх. Витя Беляев предупредил, что сегодня дежурит фельдфебель Круппке, который никогда не спит во время дежурства. Он всю ночь бродит по коридорам, заглядывает в комнаты и, как охотничий пес, слышит малейший шорох.

Но вокруг было тихо. Замок спал. Волнение Павлика улеглось, и он спустился на первый этаж. Пробравшись через освещенную синей лампочкой лестничную площадку, он взялся за ручку двери, но тут же застыл на месте. Его напряженный слух уловил отдаленный шепот.

— Вчера он тоже куда-то уходил, босиком. Проснулся, вижу — его нет… — послышался сверху взволнованный пискливый голос.

— Ясно, воробей. Иди спать, — ответил бас.

Павлик замер. Он растерялся: что делать дальше?

Выскочить на улицу? На шум немедленно прибегут часовые. Вернуться назад? Наверху Круппке. А главное — куда девать хлеб, спрятанный за пазухой? Если однорукий обнаружит хлеб, то сразу поймет, кому он предназначен, и тогда Жаннетту совсем замучают.

Круппке бежит вниз по каменным ступеням. Он грохочет тяжелыми сапогами, как подкованная лошадь. Что делать? Что делать? Павлик не находит выхода из положения. Он в капкане. Еще минута — его поймают с поличным. Он весь сжался, втянул голову в плечи. Никогда ему еще не было так страшно. И вдруг его осенила счастливая мысль. Он овладел собой, поборол страх и, кинувшись вправо по коридору, начал стремительно подниматься по боковой лестнице. Хлеб он зарыл в ящик с песком, стоявший у двери третьего взвода. Не прошло и нескольких секунд, как он уже лежал в постели, натянув на голову одеяло.

Заскрипела соседняя койка.

— Павлик! — окликнул его рыжий. — Ты куда ходил?

— В уборную. А что?

— Да так… Круппке заходил. Пьян, черт. На ногах не держится. Спрашивал, где ты. Вот он, кажется, опять сюда лезет…

Однорукий вбежал в комнату, бросился к койке Павлика.

— Ты уже здесь? — заревел он. — Ты куда уходил, а?

— В уборную, господин фельдфебель, — ответил спокойно Павлик. — Объелся…

Круппке сорвал с него одеяла.

— А почему в штанах?

— Холодно… Все время бегаю. Второй день, как…

Однорукий не дал ему договорить. Он рванул его за ногу с такой силой, что Павлик грохнулся на пол.

— Вставай! Иди за мной. Шнеллер!

— Павлик, не бойся. Тебе ничего не будет, — вкрадчиво проговорил Бородавка. И, по обыкновению, не пропуская случая польстить начальству, поспешно добавил по-немецки: — Господин фельдфебель хороший человек.

— Доносчик! — злобно процедил сквозь зубы Павлик и последовал за фельдфебелем.

Однорукий привел Павлика к себе в комнату. Первое, что бросилось Павлику в глаза, был стол, загроможденный пустыми бутылками, стаканами, заваленный огрызками хлеба, сыра, окурками.

Круппке уселся на низенький диванчик, откинул голову и принялся буравить холодным взглядом свою жертву, поставив ее перед собой по команде «смирно».

— Живот, говоришь, болит? — спросил пьяный с издевкой в голосе.

— Болит. Очень! — плаксивым голосом проговорил Павлик.

— А прошлой ночью куда уходил?

— Вчера еще чаще бегал. В лагере я голодал, а тут…

— Заткни глотку! — гаркнул однорукий, ударив Павлика носком сапога в живот.

Павлик пошатнулся, скорчился от боли.

— Не ори! Пискнешь — пристрелю! — сорвался с места позеленевший от злобы фельдфебель.

Павлик встречал много злых немцев, но такого еще не видел. Глаза у Круппке налились кровью, на тонких губах выступила пена.

— Говори, где шлялся! — Упершись коленом в живот Павлика, эсэсовец своей единственной, но крепкой, как железо, рукой, сжал ему горло. — Бежать задумал, да? Задушу!

Павлик не мог говорить. Он только слабо вертел головой.

В глазах Круппке блеснул злой огонек. Он разжал пальцы и неровными шагами поплелся к кровати. Вытащил большущий кожаный чемодан, открыл его и извлек оттуда кусок толстой веревки.

— Видишь эту штуку? — взмахнул он веревкой перед самым носом Павлика. — Су-ве-нир! — протянул он, отрыгнув. — Су-ве-нир. На этой штуковине я вешал в России комиссаров, большевиков, партизан. Если сейчас же не скажешь, куда уходил, то я и тебя повешу. На такую дрянь, как ты, и пули жалко. Сделаю петельку, покачаешься, а веревка целой останется.

Павлику стало жутко, но он изо всех сил старался не показать этого.

Мускулы на лице фельдфебеля напряглись.

— Думаешь, я тебя запугиваю? Ошибаешься, воробей! Что-что, а вешать я умею. Пожалуйста, вот документики, — указал он на стол. — Иди-ка сюда, шнеллер! — Круппке смахнул все со стола и обрубком руки ткнул в стекло. — Погляди, щенок!

Под стеклом темнели аккуратно разложенные фотографии.

Фельдфебель прищурил, глаза и продолжал:

— Эту женщину я повесил за то, что она отказалась поехать в Германию, а старика… Он в лес партизанам продукты доставлял. А этого молокососа я отправил к праотцам за то, что он нашу комендатуру поджег… Сопляк, а? — усмехнулся Круппке. — Его на виселицу ведут, а он петушится…

Какая-то непонятная сила влекла Павлика к страшным снимкам. Особенно сильно хотелось взглянуть на улыбающегося — перед смертью паренька. Мальчик лет двенадцати, в заплатанной курточке, с пастушьей сумкой через плечо, шел в окружении автоматчиков спокойно, с поднятой головой. Его слегка прищуренные глаза смело глядели вперед. Павлик кинул еще один короткий взгляд на фото и подумал: «Вот это настоящий пионер! Не каждый может быть таким».