Вениамин Дмитриев - Тайна янтарной комнаты

— Ты погоди радоваться, Олег, — перебил Денисов. — Может быть, ошибка, совпадение?

— Не думаю. Слишком уж много совпадений.

— А я склонен сомневаться. Давай еще раз запросим Киев.

Запрос отправили в тот же день. И через неделю снова получили ответ: научного сотрудника по фамилии Руденко в городских музеях никогда не было.

Тут пришла пора сомневаться даже подчас не в меру доверчивому Сергееву.

Однако вскоре наступила очередь Денисова сообщить отрадную новость.

— Ты не занят? Заходи ко мне, — позвонил он Сергееву.

В кабинете Денисова сидел невысокий, плотных! мужчина средних лет.

— Локшин, Константин Семенович, — представился он.

— Вам не трудно будет повторить для Олега Николаевича то, что вы рассказали? — попросил Денисов.

— Нет, отчего же, с удовольствием! Видите ли, прочитав очерк в «Калининградской правде», я обратил внимание на поразительное совпадение. Мне приходилось бывать в Костроме. Там в художественном училище работает искусствовед Ангелина Павловна Руденко. Она преподает и в других учебных заведениях города. Я немного интересуюсь историей искусства, любопытства ради ходил на некоторые лекции. Читает, надо сказать, замечательно. Пожилая уже, а память какая! Ни единой бумажки в руках. И живо так, интересно говорит. После одной лекции я к ней подошел, разговорились. Даже домой проводил. Она мне тогда кое-что о себе и рассказала. Говорила, что до войны работала в Киеве, потом ее насильно вывезли в Германию. Правда, насчет Берлина она ничего не рассказывала, не знаю, была ли там. А что касается Кенигсберга — был такой у нас разговор, она меня о городе расспрашивала, я ей кое-что сообщил о наших делах. Но расспросить ее подробнее мне было невдомек.

— Очень, очень интересно, Константин Семенович! — обрадовался Сергеев. — Крайне важно все это для нас. Спасибо.

— Ну, что меня благодарить. Сам понимаю, как важна любая деталь в таком деле. Готов помочь, чем могу, и дальше.

— Вы и так нам здорово помогли! — отозвался Сергеев. — Еще раз спасибо.

Локшин ушел. Друзья остались вдвоем.

— Странное все-таки у меня состояние, — признался Олег Николаевич. — Вот, понимаешь, радуюсь каждому сообщению, с. интересом выслушиваю и проверяю его, а уверенности в том, что поиски закончатся успехом… нет у меня такой уверенности.

— Ага! Снова смятение русского интеллигента двадцатого столетия. — Денисов смял папиросу, втиснул окурок в пепельницу. — Я понимаю, куда было бы веселее, приноси нам каждый день поисков хотя бы незначительные находки. Тогда видели бы хоть маленький, да результат. А так получается — впустую работаем. Вот и…

— Ты, наверное, прав, — признался Сергеев. — Что поделаешь, такой характер. Меня еще в детстве, бывало, мать ругала: «Все тебя нетерпежка одолевает». Каюсь, грешен.

— Ну, я тебя агитировать не буду, примеры из истории науки приводить тоже не стану, думаю, знаешь не хуже меня.

Сергеев рассмеялся.

— Да ты, кажется, и в самом деле опять усомнился в моей «благонадежности». Ишь, как нахмурился. Брось! Я ведь с тобой просто настроением поделился. А ты сразу выводы…

Теперь улыбнулся Денисов.

— С детства такой. Бывало, мать бранилась: «Экой ты, прости господи, скоропалительный…» Ладно.

Обменялись мнениями, вспомнили о детстве. Теперь — не хочешь ли прогуляться? У меня что-то голова трещит от всех этих звонков и заседаний. Пойдем побродим часок…

Август и сентябрь — лучшее время года в Калининграде. Дожди в эту пору редки, дни стоят не жаркие, но в меру теплые, тихие, высокое небо синеет над головой, безмолвны бесчисленные городские парки и скверы, иссиня-зелена вода во рвах возле порта, в озерах и бассейнах, там и тут разбросанных по городу. Хорошо!

Денисов и Сергеев брели по улице Дмитрия Донского, сплошь заросшей зеленью. И говорили все о том же.

— Вот что непонятно: почему из Киева так отвечают? — задумчиво сказал Сергеев.

— Пожалуй, в этом нет ничего удивительного. Руденко могла замести следы. Не думаю, чтобы ее вывезли в Германию насильно.

— В общем, дело интересное. Едем? — как в прошлый раз, спросил Сергеев.

— К сожалению, тебе придется ехать одному. У меня обстановка складывается так, что не могу отлучиться. Есть другие дела.

Они сидели в тесной комнатушке, перегороженной ширмой, за низким столиком, похожим на ломберный. Беседа поначалу не ладилась.

— Вот все, что у меня осталось к концу жизни, — горько сказала Руденко, обводя глазами свое жилище. — А было…

Ангелина Павловна тут же спохватилась и умолкла.

Молчал и Сергеев. Он мучительно думал об одном: как сделать, чтобы эта женщина, столько пережившая и перевидевшая, совершившая на своем долгом веку, наверное, немало ошибок и разучившаяся доверять людям, поверила ему, увидела бы в нем человека, пришедшего за помощью.

Машинально он взял со столика небольшую книжку и полистал ее. Это был Ренан. Книга оказалась на французском языке, мало знакомом Сергееву. Он хотел было положить ее обратно, как вдруг одна фраза, аккуратно подчеркнутая синим карандашом, привлекла его внимание. Олег Николаевич вслух, слегка спотыкаясь на некоторых словах, перевел:

— «Всем, терпящим крушение в море бесконечности, — снисхождение…»

— Что вы сказали? — вдруг переспросила Руденко, очнувшись от своих размышлений.

— Я просто перевел эту фразу, — и Сергеев повторил только что прочитанное.

— Вы… вы нарочно? — срывающимся от волнения голосом спросила женщина.

— Простите… я вас не понял. Я просто прочитал вслух то, что подчеркнуто здесь, — растерянно ответил Сергеев.

И тогда Руденко вдруг заплакала. Она плакала тихо, скупо роняя слезы, не всхлипывая и не вытирая лица. Олег Николаевич не стал ее успокаивать. Что тут скажешь? Так прошло несколько тягостных минут.

Наконец Ангелина Павловна решительно встала, порылась в чемодане и достала толстую тетрадь.

— Теперь уже все равно, — тихо промолвила она. — Прочтите это.

Первое, что увидел Олег Николаевич на обложке тетради, были все те же слова Ренана, только переведенные на русский язык.

Сергеев возвратился домой через три дня.

— Без тебя пришли некоторые бумаги, связанные с Руденко: анкеты, следственное дело и кое-что другое, — сообщил Денисов. — А ты не зря съездил?

— Нет, не зря. Правда, о комнате… Впрочем, прочти сам. Остальное расскажу.

Когда это началось? Трудно сказать. Во всяком случае, не в тот день, когда Ангелина Павловна пошла к немцам работать. Возможно, истоки всего этого относятся к той поре, когда она, еще будучи в аспирантуре, вместе с другими националистами в 1926 году подписала проникнутую злобой и ожесточением декларацию по поводу ареста одного антисоветски настроенного профессора. А может быть, это началось раньше, в Киевском археологическом институте? Там она подпала под влияние группы украинских националистов. А возможно, еще в 1917 году, когда советская власть национализировала имущество ее мужа? Скорее всего это был постепенный процесс, и все те факты, о которых говорилось выше, сыграли свою роль. Так или иначе, когда началась война, Руденко уже безо всякого содрогания думала о фашистах.