Александр Листовский - Конармия[Часть первая]

Он посмотрел, хорошо ли взвод взял ногу, и недовольно поморщился: «Как есть куга зеленая!»

— Вам бы, батюшка, впору сотней командовать, — заискивающе заговорил есаул Комов, во время беседы стоявший за стогом сена, где, помирая со смеху, слушал разговор о распределении святых по чинам.

— А что же, господин есаул, можно и сотней, — не смутясь, сказал черноризец. — У меня, господин есаул, есть к вам сообщение. — Он оглянулся и, понизив голос, сказал: — В вашей сотне, как и в полку, ведутся нехорошие разговоры.

На лице есаула появилось недоверчивое выражение.

— Что вы говорите?! — сказал он тревожно. Отец Терентий сокрушенно покачал головой.

— Да, да, и к нам зараза попала. Одним словом, крамола. В вашей сотне есть на примете три таких человечка.

— Кто такие?

— А вот у меня списочек, — монах слазил в карман, достал вчетверо сложенную бумажку, развернул ее и подал командиру сотни.

У есаула брови полезли на лоб.

— Фомушкин? Вот бы никогда не подумал. Такой тихий.

— То-то и оно! Подобные типы всегда тихони при начальстве. Воды не замутят.

— Что же они говорили? — спросил есаул. Монах строго посмотрел на него.

— Самые крамольные речи. Нельзя, мол, против своего народа воевать. Надо всем полком перейти к красным и тому подобное непотребное.

— Нехорошо! — Офицер неодобрительно покачал головой. — Нехорошо… Скоро идем в наступление, а тут такие разговоры… И много их всех?

— Пока замечено восемь человек… Вы вот что, господин есаул: попрошу вас, прикажите вахмистру назначить этих трех голубчиков сегодня в разведку. Я сам с ними поеду.

— Хорошо, батюшка.

— Ну и прекрасно. И чтоб этот разговор был между нами. А я, одним словом, к командиру полка пойду испрошу разрешения…

Разъезд, в колонне по три, шел то шагом, то рысью. Впереди рядом с Ионой Фроловым ехал отец Терентий на своем лохматом киргизском коньке. На этот раз вместо винтовки у него был новенький японский карабин, только что подаренный ему есаулом Комовым. «Подмазывается офицер, — думал монах, — надо будет поглубже проверить, что он за человек. Может, тоже крамольник».

От станицы Суворовской, в районе которой стояла 2-я донская дивизия, отошли уже более пяти верст, но дозоров почему-то не выслали. Ехавший в колонне Фомушкин, как и все его товарищи, объяснял это тем, что впереди были свои и пока можно было двигаться без охранения. Не смущало Фомушкина и то обстоятельство, что все его товарищи, в числе восьми человек, оказались почему-то вторыми номерами в центре колонны, а по бокам ехали хмурые старики.

Он ехал, вдыхая знакомые с детства степные запахи, и с сожалением думал о том, что не смог проститься с матерью, у которой был единственным сыном. Мать еще с вечера поставила тесто для пирогов и наказывала ему обязательно приходить утром. Но урядник Фролов почему-то не отпустил его, строго приказав никуда не отлучаться из взвода.

Вокруг куда хватал глаз расстилалась ровная голая степь с выжженной солнцем травой. Изредка попадались изломанные зарядные ящики, разметанные стога прошлогоднего сена и еще какой-то хлам — следы былых боев. Несмотря на октябрь, в степи припекало, и казаки то и дело прикладывались к флягам.

Впереди, на холме, у хутора Власовского, показались недвижные крылья разбитой снарядом ветряной мельницы. Лошади шумно отфыркивались и мотали головами, позванивая железом удил. К степным ароматам примешивался родной всякому коннику крепкий запах лошадиного пота. Разъезд шагом подходил к мельнице. Отец Терентий обмахивал фуражкой вспотевшее лицо.

— Бери их, братцы! — вдруг крикнул он, быстро повернувшись в седле.

Молодые казаки не успели опомниться, как их сбили с седел и перевязали. Только один нижнечирский — Фомушкин знавал его как отменного силача — еще боролся с насевшими на него двумя стариками. Но тут подбежал на своих кривых ногах урядник Фролов и, размахнувшись, оглушил его кулаком.

— Вешай их, братцы, по двое на каждое крыло, — спокойно распорядился монах.

— За что? За что же нас вешать? — со слезами на глазах крикнул Фомушкин.

— Молчи, анчихристово семя! — хриплым шепотом сказал Иона Фролов. — Сам знаешь, проклятый!

Вечером по полку, а потом и во всей дивизии пронесся слух о том, что высланный разъезд был атакован крупным конным отрядом красных и восемь молодых казаков взяты в плен или передались на сторону врага.

Во дворе царицынской больницы, превращенной в военный госпиталь, сидели на куче бревен выздоравливающие красноармейцы. Среди них находился и Дерна. Поматывая рукой и изредка поправляя падающий на глаза чуб, он стежок за стежком накладывал парусиновую ластовицу на ярко-красный, с желтыми шнурами гусарский доломан.

— Зря, браток, мы с тобой спорим, — говорил он своему собеседнику, молоденькому артиллеристу в белой заячьей шапке. — Раз ты в шахте не бывал, то и помалкивай. Ты ужаса не видал? Каторги? Так вот и посмотри при случае в шахту.

— Мне брат говорил. Он забойщик, — сказал артиллерист.

— Ну, то брат. А ты сам посмотри… Хотя сейчас и не увидишь. Теперь другие порядки… Нет, братко, самый отчаянный человек на шахте есть коногон. У него и форма своя — чуб, как кудель! Если коногон идет в Шахту, так сразу видно: фуражка набекрень, плеть намотана на шее, а рукоять висит на груди, как аксельбант у штабиста. Это его гордость. И уступай ему дорогу, иначе он тебе голову оторвет… У нас пристав, бывало, только и охотился на коногонов. Специально ножик носил.

— Резал их, что ли?

— Резал… чубы.

— Зачем это?

— Так я и говорю, что на нашей шахте коногоны были самый отчаянный народ, зачинщики забастовок, за ними все шахтеры шли! Вот пристав и резал им чубы, чтобы не сразу было видно заводчиков… А забойщик что? Он отрубал и ушел. Свое рабочее место он видит всегда. А коногон гонит галопом впотьмах. Только вагоны гудят. А их целых пять штук. Поезд! А вдруг впереди какая авария?

— Живодеры вы, коногоны.

— Зачем? Нет, мы обращение с конем всегда понимаем. Конечно, всякие есть. Кто учит лаской, кто плетью. Лошадей нам приводили с калмыцких степей. Такие дикари были. У нее глаза горят, она не знает, куда ей деваться, а обучить ее надо. Вот некоторые и порют ее плетями, покуда она не пристроится к положению и не станет делать что нужно. И человеческий язык научится понимать.

— Как это?

— Очень просто. Вот, скажем, на быстром ходу подъезжаешь к стволу, барок долой, а сам командуешь: «Примкни!» Она с ходу слетает с пути, прижимается к стенке, а вагоны мимо нее… Нет, браток, ученая лошадь знает все случаи. Или вот: скачешь с грузом, и вдруг авария — забурил! То есть вагоны с рельсов сошли. Самому ведь не поднять? Ну, я-то, положим, сам поднимал, а у другого сил не хватит. Вот он и подводит лошадь к вагону и командует: «Грудью!» Она давит всей силой и поднимает вагон. Вот как, браток…