Михаило Лалич - Избранное

— Подерусь с ними. — Он отвернулся, избегая ее взгляда. — Спасибо, что сказала. — И пошел выбирать место.

Камни и кустарник у входа в пещеру не годились: здесь те тоже могли бы укрыться, а поскольку их много, долго не продержаться. По пашне он прошел до Брегова и с беззаботностью человека, который решился погибнуть, зашагал серединой луга. Густой куст с желтыми листьями на самой прогалине вдруг приглянулся ему; хорошее место, потому что ничуть не похоже на укрытие: никому в голову не придет, будто здесь может прятаться преследуемый человек, когда кругом густые леса. Кроме того, и подходы к нему со всех сторон открыты, никто не сумеет подойти незамеченным. Он забрался в куст и из камня, накиданного здесь, сложил бруствер и принялся ждать.

Сон, не приходивший ночью, смыкал веки. Чтоб обмануть его, он вытащил из сумки еду, но тут же и убедился, что есть не хотелось. Тогда он стал думать, что вот в таких положениях рядом нужен товарищ — чтоб оберегать от дремоты и следить за движением на той стороне. Только ему надобен товарищ, каких мало: человек в годах, который легко не отступит, не убежит и не оставит его, как оставили те, на Оленьей Гряде. Нужен ему кто-то вроде… вроде — и он стал подбирать…

— Вроде Мията Лакичевича! — вслух сказал он, хлопнув ладонью по прикладу.

День уходил, и покосившееся солнце бродило по небу, обсаженному, словно кустами, мелкими облаками. С Тодоровой Страны и от Брегова, справа и слева от его засады, донеслись овечьи колокольца и возгласы пастухов. Тени облаков скользили над неровными кучами подтаявшего снега, возле которых паслись овцы с грязной шерстью.

Он вновь погрузился в мечты о том, что бы могли сделать они вдвоем с Миятом, если б довелось им встретиться: они встали бы спинами друг к дружке, каждый глядел бы и целился прямо перед собой, целый день могли б отбиваться…

Он представил себе десяток заманчивых картин их совместного и удачного боя, а потом в его вялые мысли проник луч надежды: это могло бы осуществиться!.. Вот день проходит, нападения, видно, не будет. За ночь можно было б перейти Тару, если не поставят караул на мосту. А на том берегу уж иначе, полегче — как-нибудь он свяжется с Морачей…

Борясь со сном, мысленно до самых сумерек прослеживал он свой путь. Вечером пошел через Дрпе, далеко обходя Колашин. На постах его учуяли собаки и подняли шум. Стрельба и погоня загнали его в обширный лес Таировину, из которого он едва выбрался. Он устал, то и дело присаживался передохнуть и вставал, чтоб не одолел сон. На итальянском мосту, возле Езерца, влопался: на том берегу стоял часовой в черном плаще и глядел прямо на него. Он взялся за винтовку, готовый стрелять при первой же попытке часового его остановить. Медленным шагом, словно в этом не было ничего особенного, дошел до середины. И заспешил — больше не мог выдержать. Часовой словно заснул стоя — стоит и молчит!.. Анджелич подбежал к нему, замахнулся винтовкой — и ствол ткнулся в обгорелый пень. Только тут припомнил, что этот «черный плащ» стоит здесь с прошлого года, когда партизаны, как раз под его командой, пытались поджечь мост и когда его отбили часовые.

Он прислонился к пню и перевел дух, потом поспешил к склонам над селом. Заря заставляла его торопиться, а усталость мешала, цеплялась то за одну, то за другую ногу. Постучал в двери сторожки Радовича.

— Знаешь ли что о ребятах? — спросил перепуганную старуху, смотревшую на него как на привидение.

— Это ты, Михаило Анджелич, господи помилуй! — Она словно не верила своим глазам.

— Раз узнала, значит, я! Чего смотришь и стоишь столбом?

— Да как не стоять?.. Тут ведь слух прошел, будто тебя больше нету…

— Лучше было б, если бы меня вовсе не было. Ты мне скажи лучше, как связаться с твоими сыновьями, если ты сама знаешь, где они. Осточертело одному. Не могу больше один!

— Я отведу тебя к ним, — сказала женщина.

Она шла быстро, а он не мог ее догнать, ковылял следом и отставал. Дорога попалась крутая, грязная, через какие-то овраги, полные снега, черного от опавших листьев под поваленными буками. Потом заросль вдруг сгустилась, и женщина нагнулась к земле, словно над чем-то колдуя.

Что-то шептала, размахивала руками, с черной землей разговаривала. Поднялась покрытая листьями ветка, отвалилась крышка из прутьев, и из земли появилось потемневшее, осунувшееся бородатое лицо Четко Радовича.

— Значит, ты жив, — сказал он. — Нагибайся, нагибайся, здесь низко, смотри головой не ударься. А мы думали, тебе конец. — И потянул его в узкую подземную тьму землянки.

— Мият, что ли? — послышался из темноты голос Драгое. — Мият, что ль, пришел? Знал я… — Анджелич почувствовал на своих щеках горячие поцелуи. — Как ты сдал…

— Ты с ума сошел, Драгое, честное слово, — прошипел Четко. — Откуда Мияту быть?.. Не выходят мертвые из земли, брось ты об этом думать!

Драгое снял руки с плеч Анджелича, а старик, словно ноги вдруг отказались ему служить, опустился на землю.

— А я шел к Мияту, — сказал он. — Как же я теперь снова один буду?..

— Как будешь, так будешь, — ответил Четко тем же сварливым голосом. — Как мы! Не будешь один, будешь с нами до самого Судного дня! Хочешь крахмалу глотнуть? Есть он у нас, и еще добудем, не жалей, держи…

Анджелич молча отодвинул горшок с кашицей и вздохнул. Наступила тишина, в которой слышался тихий и непрерывный шепот земли, леса или кто знает чего еще.

— Звук какой-то, или мне почудилось? — спросил он.

— Звук? Это снег тает… Через день-два ничего от него не останется, пока другой не ляжет.

Пролетарские бригады отступают к Дурмитору и боснийским горам, что лежат за ним. Бригады теснит безводный разлив полков и дивизий — немецких, итальянских, даже болгарских, — пехотинцев и альпинистов в зеленых, маслинично-желтых и пепельно-серых формах, и все это под топот кавалерийских эскадронов и грохот моторов. За этим разливом движется Васоевичский партизанский батальон — и я вместе с ним, — в лохмотьях, пестрый, нелепый батальончик с безумной надеждой отыскать возможность пробиться к пролетарам и пополнить их ряды.

Прошло больше двух недель, почти полных три, с тех пор, как мы ищем, что-то нащупываем, толчемся на месте, питаясь недожаренным мясом и невыносимо солеными овощами. Было время, нам казалось, что все эти армии бегут перед нашим неистовым желанием и верой; сейчас мы завязли где-то в середине и, остановленные в своем продвижении теми, что впереди, и прижатые теми, что сзади, то и дело припадаем к земле, готовясь к последнему отпору. Всем нам это надоело, и каждый втайне считает, что мы проклятые, богом обиженные, и никому в голову не придет, что мы счастливцы, если до сих пор еще живы и ходим по земле.