Михаило Лалич - Избранное

— Зачем прибавляешь?

— Спроси Груйо, пусть он скажет…

В конце концов их выследили охранники и захватили с поличным. Лагерь всполошился, пошли разговоры о вшах, а вслед за этим вкрался страх перед тифом. Высшая каста забеспокоилась, в первую голову санитары. Только о том и речь, диву даются, если кто может думать об ином. Доктор не решается приблизиться к больному, осматривает издали и гадает, какой у него недуг. От бессонницы глаза у него запали, взгляд шарит по полу, словно ищет опасного зверя, который подкрадывается к его сапогам. Порой ему кажется, что он видит вошь, — передернувшись, он подскакивает, как от укуса змеи, и кричит:

— Скоты, скоты! Не могут без палки!..

Обеспокоен и персонал: по вечерам запретили, собираться и горланить несли. Мне смешна эта паника, а Джидич заключает ядовито:

— Это хорошо, пусть этим недотрогам тошно станет от вшей!

— Чего тут хорошего? Вши, всякий знает, несчастье!

— И несчастье в жизни порой идет на пользу, — говорит Джидич. — Нам и в беде неохота умирать, а как бы горевали, не будь на свете всякой погани, вшей и прочей напасти?

Привезли дезинфекционный аппарат, установили между покойницкой и баней. Площадку для раздевания и стрижки огородили, повесив на веревках одеяла. Зажгли костер.

Дым вздымается до небес. Идут приготовления, но и противная сторона предпринимает защитные меры. Одни ухитрились каким-то образом пробраться на чердак и запрятать там истлевшие от пота кители и джемперы; другие, плотно связав одежонку в узлы, сунули их в солому или в цистерну; третьи запрятали в траву, поднявшуюся вдоль колючей проволоки. Санитары поймали одного, когда он, выломав в полу под кроватью доску, заталкивал туда все, кроме трусов.

— Спасаешь вшей!.. А? Вшей? — орет на него Доктор визгливым голосом.

Ему кажется, что страшное слово «вошь» само по себе представляет вершину ужасов войны, и потому он повторяет.

— Да, — говорит упрямец с Дрины, — спасаю, и что?

— Как это «что»? Ты сумасшедший?

— Все вы у меня взяли, все годное и негодное. А вот их не дам!

— А тиф? Скотина бесхвостая! Вошь его разносит!

— Кабы разносила, я был бы уже давно мертвым.

— У тебя не разносит, а у нас?

— Нету здесь вшей. Сам погляди. Хоть одну найдешь, на глазах у всех ее съем.

— Это они нас съедят! А гниды ты уничтожил?

— Гниды и сам господь Саваоф не уничтожит! И разве можно из-за них жечь мои ветошки? Кто мне потом даст во что одеться? Ты вот не дашь, и немец тоже, а зима на носу…

И вдруг выхватывает из рук санитара узел и пускается в бегство. И наверно, нашел бы, куда спрятать свой узел, если бы не поймали его санитары. Получив несколько синяков и шишек, он возвращает им той же монетой, пока наконец не прибегают полицейские, но он и тут не признает себя побежденным и, чтоб как-нибудь отомстить, кричит:

— Делайте со мной, что хотите, но вшам ничего не сможете сделать!

— Всех истребим!

— На спор, что не истребите!.. Всюду они закопаны и запрятаны, растет смена, хватит для тифа, чтоб он вас задавил!

— Ты из какой роты?

— Из самой черной.

— Как звать?

— Горем Гореваничем, с тех пор как я здесь.

— Запри его в бункер, чего спрашиваешь!

— Нет, сначала в баню, для него это наказание пострашней.

Затолкнули его за одеяла, и оттуда слышно, как он препирается. Я отворачиваюсь. Справа от ворот в тени вокруг Судьи сидят лагерные мудрецы. Для них сколотили скамейки и столик посредине — сидят они там каждый день, словно ждут, чтоб им подали кофе, и в ожидании толкуют о вероятности высадки десанта западных держав на Балканы. Долговязый фельдфебель из Мораче убежден, что этот план гибельный.

— Немец об этом уже пронюхал и себя обезопасил. И точка! — говорит он.

— Ну, а Салоники… — замечает человек с бородкой.

— Что Салоники? Пустяк!

— Салоники в прошлую войну являлись ключом…

— С того самого дня, — перебивает его фельдфебель, — когда наши войска у Колашина и вдоль Тары были разоружены, я в штабе так и сказал: «Дело пропащее, разве только Черчилль повернет».

— А следовало бы повернуть…

— И договориться с немцем и ударить против Москвы…

— Будет и это, — подтверждает бородка.

— Должно быть, иначе поднимутся низы, наступит анархия…

— Мир катится в пропасть, никто никого не желает слушать.

И вчера они об этом говорили, и позавчера. Каждый день твердят одно и то же и почти в том же порядке — редко кто добавит или выбросит какое слово. Пока один излагает свою мысль, другие кивают в знак согласия головами и вставляют словечко-другое, чтобы подчеркнуть опасность безвластия. Удивляюсь, как им не надоедает твердить одно и то же, или они уж настолько выжили из ума, что не находят сказать ничего другого? И вдруг мне приходит в голову мысль: они не беседу ведут, а на свой манер выискивают вшей. Ловят больших, хвостатых, а молодь оставляют для приплода. Их вши в них самих, и трещат они по-другому. Каждый любит своих, защищает их, холит — они их последняя собственность. Тут уж никакой дезинфекционный аппарат не поможет.

Заснул, их слушая. Снится мне цирк. На входных дверях написано латинским шрифтом — ЦИВИЛИЗАЦИЯ и рядом кириллицей — СТРАХИЗАЦИЯ. Купол весь залатан, животные облезлые, программа устарелая. Главный аттракцион — танец осла и погонщика, и тот и другой в деревянных башмаках, чтоб побольше грохотали. Публика смеется над ними. Действительно смеется? Открываю глаза: согнали ловчил и велели в наказание собирать соломинки по двору. Бабича поставили за главного, все собранное он кладет в карманы. Смеются над ним. И вчера тоже… А какой день был вчера? Не знаю, какой сегодня, какой позавчера. Давно уже не знаю. Утомительно запоминать каждый день, когда они одинаковы, как и ночи. Сутки напоминают широкие полосы, одна серая, другая черная, которые неизменно меняются. От чего все прошлое словно полосатая зебра. Таково и будущее. И человек ползет через эти полосы и порой воображает, будто что-то знает. Может, и знает, но от этого не становится счастливее, ни он, ни другие.

Однажды совершенно неожиданно заметили, что моя рана затягивается и, видимо, зарубцуется. Эта необъяснимая перемена удивила санитаров — до сих пор они полагали, что надежды нет. И теперь у них появилась охота осматривать рану и показывать другим. Особенно когда появляются контролеры, которых нужно чем-то отвлечь. Я уже наперед знаю всю программу и снимаю рубаху. Санитары с восторгом распространяются о том, как наступило улучшение, и горят желанием потрогать молодую кожу: моя затянувшаяся рана — единственное доказательство, что Доктор, не сдавший экзамены по основным и не основным предметам, имеет какое-то понятие о медицине. Все, что они рассказывают о лечении раны, фактически закамуфлированное заискивание перед Доктором, нелепая попытка приписать ему то, к чему он не причастен. Доктор ничего не имеет против, это его даже подзадоривает, и он высказывает свое сугубо личное мнение, что в медицине, как и повсюду, важен авторитет, реклама и суггестия, поскольку наши знания ограничены и так будет во веки веков.