Михаило Лалич - Избранное

— Сейчас тебе легче?

— Где-то легче, где-то тяжелей.

— А почему тяжелей?

— Боюсь, столкнут меня в первую же попавшуюся яму, и конец!

— Такова уж наша судьба. Если бы немцы не боялись десанта союзников на Балканах, мы давно бы лежали в яме, еще там, на Брезе, под травкой.

— Это верно, — говорит он рассеянно, глядя на женщин. — Вон те две у дверей, мать и дочь, кто бы сказал?!

— То, что мы живы, выигрыш, — говорю я. — Мы увидели море, греков, эти самые Салоники, которые основаны еще до рождения Христа.

— Конечно, в выигрыше, и я так говорю. Погляди вон на ту русую, тоненькую, совсем еще девочка. Она албанка. Ее схватили с группой в Преспе, товарищей уже поубивали, да и ей ничего хорошего ждать не приходится. Интересно наблюдать, как она и Видо переглядываются. Вон и сейчас ищет его глазами.

— Грешишь с детьми…

— Почему грешу?

— Сейчас и взрослым не приходится об этом думать.

— Я и не говорю, что они об этом думают, просто жалеют друг друга и забывают при том о себе. Тут самозабвенная любовь, желание защитить, заступиться. Я частенько на них смотрю: ничего, только играют глазами. Сила жизни ищет пути пробиться и зацвести, как трава из-под камня, и все мы так…

Наверно, он долго молчал, сдерживался и теперь охотно разглагольствует о траве, которая пробивается из-под камня, отыскивая себе путь, чтоб зацвести. И мы, дескать, та же трава, а камень — беда, нажим, всякое насилие, а по существу, война! Она самое страшное насилие, ибо в ней собраны все его виды, и война меняет их, как униформы. От нее не отделаться: защищаешься — значит, пользуешься насилием, причиняешь боль и губишь душу; бежишь, уступаешь насилию — переваливаешь беду на других. Государство, армия, военная дисциплина и партийная тоже все это, — да и партизанская война в конце концов — все это облики насилия, оправдывающиеся тем, что направлены против другого, более тяжкого насилия… Даже борющиеся за свободу лишены права жалеть того, кто в чем-то согрешил; они освобождены от милосердия и нацелены рубить порой по живому, не соразмеряя, как глубоко и постепенно становятся исполнителями, роботами, рабами, камнем для других и себя. Потому им не жаль и жизни, ибо это уже не жизнь.

И так будет всегда… Я устал его слушать и предоставляю ему болтать до изнеможения. А перед глазами у меня Аня, для меня это важней. Знаю, она скоро исчезнет, и потому пытаюсь хоть на мгновение запечатлеть ее образ. Обычная история: только начинаю сосредоточиваться, лицо расплывается и я вижу только ее идущие вразлет брови и лоб. Утром, вечером, когда бы мы ни оставались наедине у пещеры, брови у нее были всегда такими, словно она вот-вот что-то спросит. Когда стреляли совсем близко, чтобы нас выгнать из укрытия, страх в ее глазах превращался в вопрос: чего мы ждем?.. Иногда желание нарастало не только во мне, но и в бархате ее глаз — боясь этого желания, я уходил «на разведку», осмотреть окрестности. Внизу темнели провалы Зле Греде, у мостов стояли четники, по шоссе катили итальянские грузовики, и мы ничего не могли им сделать. Вечером сходились товарищи, начинались разговоры, и на душе становилось легче. Но случалось, никто не приходил, и мы оставались одни в разных углах пещеры, напуганные своим желанием и словно онемевшие. Я боялся преступить какую-то границу, когда подходил к костру поддержать огонь.

Весна медленно поднималась в горы. За ней следом с песнями, криком и стрельбой поднимались облавы, а мы готовились погибнуть, сохранив чистоту. Так наша трава навсегда и осталась под камнем. И тут я решил, что надо от Ани избавиться, что она будет мне помехой. И велел ей уйти к себе в село. Так мы и расстались. Если бы я хоть на минутку ее задержал тогда, может, она и осталась бы, но я хотел быть твердым, тверже, чем надлежит человеку. А ради чего? Ради клятвы, напоминающей церковную, которой мы, черногорские коммунисты, поклялись, точно монахи, принявшие обет нищенства, чистоты и абсолютного послушания магистру ордена, который в свою очередь принял приказ непосредственно от папы… Проклинала она меня за это или нет, но кара меня постигла. То, что сделали со мной товарищи, когда оставили, списали со счетов, бросили на произвол судьбы, я заслужил. Потому и не люблю вспоминать: Аня — горькая пилюля.

Звучит свисток. Старухи уходят, придерживаясь рукой за стены, одна за другой удаляются и молодые. Солнце закатывается. В нашем лагере у кухни начинается кутерьма: собрались добровольцы выносить котлы с похлебкой. Охотников всегда больше, чем нужно, это выгодно — они получают двойную порцию. Цистерна все еще накалена. Пыльный воздух вызывает кашель. Боснийцы что-то не поделили с герцеговинцами и лупят друг друга торбами, мисками, деревянными кружками. Чтоб навести порядок, выползли лагерные полицейские, сыновья кулаков и трактирщиков из Белого Поля, что под Мостаром, распухшие от сытой еды и сна…

«Отстань от меня, Черный, прошу тебя, уволь с этой травой!.. Знаю, что насилие тяжелее камня, но знаю и то, что свобода лучше насилия, и как можно бросить винтовку, если тот, другой, преследует тебя с винтовкой и плетью?..»

При разгрузке снарядов боснийцы наткнулись на ящик с ручными гранатами. И хоть бы что! Никто не посмел украсть: испугались обыска, а его не было. Черный и я, а также Рацо и Шумич с Племянником и Почанином целую неделю потеем, их разыскивая, но гранаты как сквозь землю провалились. В складах ящиков до потолка, кажется, некуда сунуть иглы и работать тут уже долго не придется. А по ночам с севера приходят новые составы и открываются новые кротовые норы — обложенные дерном погреба, совершенно до сей поры незаметные. То, что мы наполняем днем, за ночь какие-то таинственные силы опорожняют. Я подозревал, что по ночам работают лагерники из Хармаки, которых мы еще не встречали. И так изо дня в день — казалось, тонны стали и взрывчатки кидают в бездонную бочку. Не хватает людей на другие работы. Всех, кроме лазарета и кухни, бросают на арсенал. Гонят парикмахеров, фельдфебелей, администрацию, полицейских и даже ни на что не способного Бабича, который пошатывается под тяжестью своего собственного зимнего пальто и порожней сумки.

Я привыкаю к работе и постепенно набираюсь сил. Вместе с Шумичем мы изобретаем несколько способов, не таких уж простых, спрятаться, когда становится невмочь, и пикировать там, где можно что-то украсть или испортить. Мимоходом перережешь воздушный тормоз, воткнешь в шину гвоздь, разрежешь ременную передачу или разобьешь деревянную обшивку снаряда — такова наша месть. Понимаю, это мелочь, безделица, но она подстрекает к более крупному. Однажды явились гестаповцы и произвели обыск. Обнаружили признаки вредительства и пригрозили расстрелом. И уехали. Каждый день происходит какая-то неожиданность, это разнообразит и облегчает жизнь. Как-то утром стены города оказались исписанными красными буквами: ЭАМ, ЭЛАС. Два дня спустя появились голубые плакаты с другими буквами: ЭДЭС. Прошло немного времени, как на стенах появились желтые и зеленые буквы: ПАО [30] Организации, действовавшие в Греции в годы второй мировой войны. ЭАМ — Греческий национально-освободительный фронт. ЭЛАС — Греческая национально-освободительная армия. ЭДЭС — Греческий национально-демократический союз, буржуазная организация сил Сопротивления, признаваемая и поддерживаемая западными союзниками. ПАО — Всегреческая освободительная организация, открыто сотрудничавшая с оккупантами. .