Михаило Лалич - Избранное

Этот магазин раньше был читальней при школе железнодорожников или при какой-то библиотеке, в которой я бывал. Магазин снится мне «с продолжением», как Гора. Такие сны я стараюсь запомнить, потом рассказываю их самому себе. Другим не могу, не поняли бы. Да и нет времени: они сами рассказывают свои сны и требуют растолковать их так, как им хочется. Отдельные картинки из этих снов сохраняются в памяти, словно живые существа в путах, ожидающие вместо пищи подтверждения или откровения из иного, не доступного нашим взорам мира или с той стороны моей Горы. Конечно, они не подтверждаются, и ничего похожего на откровение не происходит. Вот только мне бросили на ногу ящик, и я не в силах даже взобраться на цистерну, а не то что думать о горах. Говорят, будто случайно. Может, и не случайно, но этого достаточно, чтоб изменить мою жизнь. Сижу в лагере и смотрю, как приближается осень с ее сильными ветрами, жухлой листвой и пылью. Тучи заволакивают небо, гаснет лазурь залива, и горные утесы, прячась в тень, хмуро мне говорят: «Ты чужак!»

Лагерное и человеческое убожество в пасмурную погоду открывается во всей своей наготе. Чтобы легче нами владеть и лучше использовать, нас подстрекают разделиться на касты. Они примерно такие же, как и там, в «мире свободы», где та же кухня, только больших размеров, и отношения примерно такие же, да и мысли. Мы, низшая каста, приписываем все свои беды высшей, а те убеждены, что виной всему наша прирожденная испорченность. Сейчас произошло еще одно разделение: лагерники из Хармаки живут по статусу интернированных, а мы хочешь не хочешь более высокий класс — мы пленные!..

Нам полагается воинская почесть после смерти и все такое прочее… Простой люд на это внимания не обращает, наплевать им на посмертный салют, они готовы примириться, но не позволяет верхушка! А тут еще схватились два «доктора» — объявили друг другу войну не на жизнь, а на смерть. В войну вовлечены их вассалы: санитары и больные. В нее пытаются вовлечь и лагерную администрацию, и эсэсовца Карла, и гестапо. Удивительно, до чего эти патентованные спасатели рода человеческого — политики, врачи и псевдореволюционеры — не терпят друг друга, готовы втянуть в свою свару кого только можно.

Предвидя эру бомбежек, Лулаш приказал выкопать посреди двора квадратную яму, как бомбоубежище. Выкопали. Сейчас мы ее обходим: нет досок ее покрыть. Лулаш оказался прав: ночные тревоги участились. Пока это ложные тревоги, но как знать… Перепуганные люди в кальсонах и без оных, перегоняя друг друга, сбиваются в яме. Тут уж не разберешь, кто полицейский, кто интернированный, кто сторонник какого доктора: все теснятся в куче, жмутся друг к другу, дышат одним воздухом и рассчитывают, не знаю почему, что в яме безопаснее, чем наверху. После отбоя, хмурые, недовольные такой близостью, выбираются из ямы и расходятся, каждый к своим. Вне лагеря, на работах и особенно когда воруют они действуют сплоченно. У интернированных больше практики и опыта в махинациях: иногда они используют даже машины, и связи у них с черной биржей теснее. Придумали новые трюки по части взломов: герцеговинцы с ходу их усвоили, а некоторые даже усовершенствовали.

Командующие верхушки, не обращая внимание на докторов, сразу же снюхались и объединились. У коменданта интернированных, толстого Исидора, много друзей-недичевцев в Сербии. Он пишет им, а они ему. Получает из Белграда газету «Ново време» и дает ее нашим политиканам и полицейским, кто раньше схватит. Его советник, теолог Кандич, по прозванию Поп, человек-резина, на работу не выходит, опасаясь гречанки и ее брата. Поп убежден, что ему удастся при помощи своих богословско-льотичевских связей, в частности через епископа Николая, освободить из лагеря «измученных сербов и всех подлинных националистов», не только интернированных, но и братьев-пленных. Есть и третий, некий Вук Стонч, высокий, сгорбленный человек с писклявым голосом. Связен с Белградом у него нет, во всяком случае он их не поминает, и авторитет его зиждется только на том, что ему всецело доверяет Скелет — длинный комендант лагерей, со шпорами, а таким пренебрегать не приходится. Благодаря заслугам этой троицы, верней, их связям, ожили надежды. Распаленная вестями из «Ново време», увеличилась за счет новоприбывших группа Судьи. На заседаниях они решают послать петицию: одну Недичу, другую Льотичу [36] Льотич, Милован — один из лидеров фашистского движения в Сербии. , третью епископу Николаю, мол, слишком долго приходится ждать наступления союзников.

Наконец докторов заставили прикусить языки. На верхнем этаже царит согласие, но верхушка такого терпеть не может, сколачивает две ударные десятки палочников, черногорскую и герцеговинскую, и натравливает их на интернированных. Первой жертвой наметили мусульманина-боснийца Ибро, объявив его усташем. Вооруженные палками, они ночью накинулись на него. К счастью, им помешала верхняя нара и поднявшаяся тревога. Ибро нырнул в темноту, а на другой день отправился на работы и сбежал.

Начальство заволновалось: Ибро есть что показать греческим коммунистам, и он сумеет рассказать все, как надо. Доложили Лулашу, прибыла машина с гестаповским офицером и, прихватив Бука Стоича, уехала в Хармаки. Всю ночь шли обыски в домах греков, помогавших лагерникам. Ибро не обнаружили, но зато схватили каких-то женщин и молодых людей, подозревавшихся в пособничестве. Интернированные называют их по именам, приветствуют и пытаются утешить. У Джидича от всего этого кровь ударила в голову, ходит по двору и взывает:

— О господи, какой срам! Где этот Вук, я ему…

В этот миг из нужника вышел Вук, насвистывая поскочицу [37] Поскочица — плясовая песня. . Наверно, Джидич его не узнал бы, если бы не указал на него один из интернированных.

— Это ты тот Вук, тот самый предатель и холуй гестапо? — преграждая ему путь, заорал Джидич.

— Пусти, дай пройти!

— Ты арестовываешь бедняков греков…

— Я не желаю с вами разговаривать.

— А ты знаешь, что такое честь?

— Не знаю и знать не хочу больше! Хватит с меня вашей черногорской чести! Всем вы с ней осточертели, только о том и твердите. Будь у вас хоть капля мозга, имели бы и вы хоть что-то, а не одни камни да честь…

Джидич прервал его речь такой затрещиной, что у Бука слетела шапка. Потом Джидич вцепился ему в волосы. Было противно на них смотреть, и мы их разняли. А тут как раз подоспели полицейские и повели Джидича в угольную яму. Черногорцы возмутились: оскорблена нация, опозорено славное имя, подвергнуты надругательству обычаи…

Подошел Вуйо и стал меня уверять, что Джидича выпустят еще до ночи. Я поспорил, что не выпустят, и проиграл.