Михаило Лалич - Избранное

Разоруженных итальянцев приводят к нам в баню, заставляют раздеться и стоять в строю с одеждой и ботинками в руках. Низкорослые, съежившиеся от страха и холода, новые пленные похожи на перепуганных, забитых детей. Страх заставляет их делать не то, что надо, за что они получают по спине. Вокруг них вьется свора равноречанских и герцеговинских четников, мстительно их задирает и радуется беде. Со мной же происходит нечто невероятное: я начинаю жалеть итальянцев и подвергаюсь опасному искушению за них заступиться. Их форма, такая прежде блестящая, после дезинфекционной камеры похожа на жеваные зеленые тряпки. Они с грустью смотрят на свои измятые, куцые, подгоревшие мундиры и штаны и нерешительно их надевают. Потом их снова выстраивают и ведут в конюшню. Набилось их там тысячи, наверняка не замерзнут. Когда их выпускают во двор к конским водопоям, они окликают нас и просят хлеба. Им бросают через проволоку кусок случайно оставшегося хлеба, и на него набрасывается десяток голодных, вырывая друг у друга. И если хлеб не искрошат, вывалянный в грязи, он достается сильнейшему.

На другой день итальянцы предлагают за хлеб одежду. В лагере находятся и такие, кто готов воспользоваться чужой бедой: это низшая каста — даже не уголовники с Хармаки, такой вид заработка и они презирают, — так называемые «придурки», у которых не хватает ни смелости воровать, ни искусства торговать; да еще «голяки», спустившие в карты все, кроме штанов и рубах. Притащат из города или перекупят в лагере каравай хлеба, разрежут каждый на четыре части и требуют: за два куска — рубаху; за четыре — брюки, а то и ботинки. Поначалу они торговать стыдились, потом осмелели, привыкли и увлеклись. Ни одному и в голову не придет, что это позорно. Набрали ручных часов, зажигалок, перстней, набили тряпьем ранцы для черной биржи.

Коллективный психоз охватывает как зараза и нас: люди научились хватать, ввязываться в драку, как кобели на собачьих свадьбах, и отнимать брошенные за проволоку вещи. Если бросили ботинки — не так страшно: схватят по ботинку, посетуют, постараются выкрасть друг у друга или договориться. Бросают штаны — хватаются за штанины и, разорвав, держат свою долю. Рвут и рубахи. С мундирами и того хуже: ухватятся за него сразу четверо или шестеро и отбивают добычу, ослепленные страстью наживы и нечувствительные к боли. Не слышат даже выстрела часового над самым ухом, не чувствуют, как швырнут в них камень. Полицейские или лагерные шутники окатывают таких с ног до головы водой, но, случается, не помогает даже это — алчность, как следствие первобытного процесса ассимиляции, будучи сильнее всех прочих инстинктов и привычек, гасит способность замечать вещи и явления, с ней не связанные.

Наблюдатели держатся подальше: одни смеются, другие грустно качают головами. Среди них Судья, он иногда увлекается и подходит к проволоке ближе.

— Погляди-ка на него, — говорит Вуйо, — зарится!

— На что зарится?

— Хочется заработать, а не знает как.

— Не думаю, он не из таких.

— А из каких?

— Смотрит и удивляется, какого зверя носит внутри человек.

— Носит такого же, как и он, — говорит Вуйо.

С силой брошенный камень упал недалеко от нас.

— Отойдем, — предлагает Вуйо, — недоставало еще нам тут погибнуть. А Судью не защищай, я-то их лучше знаю. Он вложил свою лепту в эту торговлю, вот и наблюдает.

— Да не может быть! Неужели… финансирует?

— Здесь все может быть.

Мы уходим из опасной зоны и снова смотрим. Для нас это единственное зрелище, и в то же время это зеркало человеческих отношений. Судья приближается к ограде, крупный камень летит ему в лоб и откатывается под ноги к менялам.

Судья с запозданием пытается заслониться локтем, резкое движение нарушает равновесие. Колени у него подгибаются, он падает и дергает ногой. На какое-то мгновение купля-продажа приостанавливается. Часовой, бросивший камень, что-то бурчит в свое оправдание. Гречанки из казармы кричат, точно какие болотные птицы. По двору спешат досужие зеваки: поглядеть, что случилось. Явились санитары с одеялом, положили на него Судью и унесли. Обмен продолжается.

Появившиеся с обменом трудности незаметно растут: никто никому не верит. Случается, одна сторона переправляет по воздуху свой товар, а другая за него не расплачивается. Чтоб избежать этого, договариваются бросать одновременно. Часто не помогает и это: за спиной меняющихся становятся похитители, которые перехватывают то, за что заплатили другие; у итальянцев тоже появились свои голодные и раздетые, которым уже нечего предложить, — и, таким образом, каждую минуту возникают потасовки…

Как и у нас, у них побеждает сильнейший и слышатся жалобы сбитых с ног… Поэтому мне кажется, что между нами не ограда, а какое-то удивительное зеркало, отражающее не только лица, но и голоса: смотрит на себя обезьяна в зеркало, но умней не становится.

Где-то между Вардарской площадью и гаванью находится квартал призраков. Границ его с юга и севера мы не знаем. В нем сосредоточены рабочие площадки. Летом мы стремились туда: посидеть в прохладе пустых домов и в тишине погрезить о мирном времени. Сейчас охотников нет: в пасмурные дни там страшней, чем на раскопанном кладбище. Жухнет трава в опустевших дворах, поникли колосья никем не сеянного овса, у пересохших колонок он вырос, созрел, человек не помогал ему и не мешал, будто и на свете его нет! Крыши прохудились, трубы развалились. На чердаках, под завывание студеного вардарца, угадывается присутствие сломанных душ детей, которые тут прятались и которых отсюда увели на мучительную смерть. Мостовые улиц и переулков топчут лишь копыта лошадей дозорных разъездов. На стенах комнат видны следы вешалок, электрических переключателей, картин и шкафов. Разрушенные лестницы крошатся и осыпаются, черепица с крыши валится сквозь дыры на чердак.

Здесь какое-то время хранился награбленный в еврейских домах и магазинах товар: штуки полотна, шелков, фарфор, посуда, ценная мебель — словно насмешница судьба решила удовлетворить на такой манер всегда жаждущие богатства души хозяев, — чтобы потом все перевезти в Германию. Мы собираем старье — жесть, железо, медные кувшины, разбитые плиты. Остаются только вороха бумаг, среди которых мы тщетно разыскиваем карту Греции или хотя бы план Салоник и его окрестностей. Нет и книг, кроме приходо-расходных, с длинными колонками цифр, над которыми заглавная рубрика написана восточной клинописью. Ни стихов, ни романов, ни тетрадки с нотами, ни хотя бы девичьего дневника. Стоя над останками погибшей цивилизации, несмотря на все старания, не нахожу убедительного доказательства, свидетельствующего, что надо жалеть о ее уничтожении. Из эры турецкого и дотурецкого владычества осталась башня Беас и какие-то ворота; из времен торговли и королей — запыленные бухгалтерские книги; оставит ли наша эпоха игры в кости, когда фашист заставляет играть с ним ва-банк, что-то лучшее?