Яков Кривенок - За час до рассвета

— Вы знаете меня, что я за человек?

— Еще бы! — ответил хор.

— Хочу вам довериться, — продолжал Сашко таинственно, слушайте и на ус мотайте. По проверенным мною данным у нас на Булыжной должен поселиться домушник.

— Домовой! — ужаснулся самый маленький.

— Эх, необразованный, до-муш-ник — это вор, что по квартирам лазает, — разъяснил Ежик. — У них тоже ранги: который по квартирам — свой, который по магазинам — свой. К нам, значит, домушник. Он в постояльцы напросится. Высмотрит, у кого что есть, и последние штаны стянет. Вам, чапаевцы, боевое задание: если у кого поселится неизвестный, немедленно докладывайте мне, а уж я соображу, что предпринять. Слово?

Ну, кто не даст слова, если сам Ежик отличил секретным доверием. Конечно, поклялись смотреть в оба, быть немыми, в строжайшей тайне секрет держать.

Кончилась неделя, а сообщений от ребят не поступало. На вопросы Ирины Ежик отрицательно качал головой: пока, мол, подозрительных постояльцев на их улице не обнаружено.

Костя не сразу сказал Николаю Лунину о пропаже фотографии: Ирина просила об этом, ссылаясь на то, что вина Клавы не доказана и незачем напрасно волновать ее брата.

Но, когда Николай отказался взять и спрятать дома листовки из-за того, что к ним домой ходят немецкие офицеры и он не верит сестре, Костя не выдержал и все рассказал Лунину.

Николай не любил сестру, порой презирал, а сейчас даже брезговал ею, но… чтобы предать Семена — такого не мог ожидать даже от нее! Больше часа он бродил по улицам, пока немного успокоился.

Вернувшись домой, прошел в комнату сестры, как бы от нечего делать, перелистал ее альбом, перебрал книги, открыл ящик стола. Клава, отложив пухлый роман, настороженно приподнялась на кровати.

— В моих вещах копаешься. Этого еще не хватало, — сказала она. — Скажи, что ищешь?

— Портрет Метелина, — огорошил ее Николай.

— Что? Что? — побледнела она. — Какой еще портрет?

— Не притворяйся, не поможет. Отдай фотокарточку, на которой сняты Ирина и Семен.

— Понятия не имею, в глаза не видела. — Клава уже овладела собой, опять небрежно развалилась на кровати.

— Клавка, это очень серьезно! Где портрет?

— Ты пьян, ей-богу! Просто невменяем.

Взяв стул, Николай подсел к кровати:

— Ты выкрала снимок. Признайся или…

Клавдия спрыгнула с кровати, распахнула дверь в кухню, истерично крикнула:

— Мама! Скорее, он спятил!

В комнату вбежала перепуганная Власовна. Дочь, рыдая, сквозь слезы жаловалась:

— Житья не стало. Послушай, что плетет.

Нахмурив брови, мать напустилась на сына:

— Чего привязался, геть отсюда!

Николай ровным голосом объяснил:

— Мама, ты должна знать: Клавка украла у Трубниковых фотокарточку Метелина.

— Зачем она тебе? — спросила Власовна и уже прикрикнула на дочь: — Сейчас же верни!

Клава вытерла слезы, высморкалась, вскинула голову:

— Отвяжитесь, знать ничего не знаю.

Мать растерялась: кому верить — смотрела то на сына, то на дочь.

— Значит, портрета у тебя нет? — наступал Николай. — Ну, чего молчишь? Стыдно? В общем, все понятно. Этим и должно было кончиться. Последний раз спрашиваю, ответишь или нет?.. Хорошо, я сам скажу. Ты не только украла, но и передала снимок Метелина в гестапо.

Клава вздрогнула, словно от удара.

— Ой, да что ж это такое? — схватилась за сердце Власовна.

— Да, мама, это так. Ты знаешь, что Сема работал секретарем горкома комсомола. До сих пор он еще не перебрался к своим. Немцы его ищут, и ты сама знаешь, что они могут сделать, если поймают его.

— Он врет, врет, врет! — перебила его Клавдия.

— Боже, какой позор на старости лет. Вот до чего ты докатилась, дочка. Где ты пропадаешь по вечерам, с кем?

Клава исступленно кричала в лицо матери:

— Мне осточертели ваши свиньи, гуси, куры! Ваши копейки! Всю жизнь в дерьме. Себя закопала и меня в омут тянешь. Что ты видела? Что мы видим?.. А они — культурные, интересные, не то что некоторые…

Николай, отстранив опешившую мать, с кулаками подскочил к сестре:

— Вот как ты залаяла? Собственными руками задушу!

— Ой, как испугалась! — рассмеялась Клава, быстро накинула на себя пальто. И неожиданно со злостью выпалила: — Пропадите вы здесь все пропадом! — и выскочила на улицу.

Пятихатки ожили, засуетились. В отрешенном от мира сонном хуторе всякий пустяк — событие. А тут богом посланный мастер золотые руки. Что хочешь починит: ведро, чайник, кастрюлю, горелку керосиновой лампы, замок. В каждой хате такой работы уйма.

В фуфайке, ватных брюках, стоптанных сапогах, в заячьей шапке, одно ухо которой глядит в небо, другое — в землю, жестянщик запросто заходит в дом, открывает свой сундучок, раскладывает по лавкам стамески, буравчики, ножницы, молоток, паяльную лампу и, улыбаясь, говорит:

— Мир дому сему. Если есть жестяные или прочие по металлу работы, давайте, елки-моталки! Я могу…

А как не быть, забыли уже, когда мастерового в глаза видели. Хозяйка бежит в чулан, лезет под печь. И зашипела паялка, зазвенела походная наковальня. Старичок-сермячок общительный, бывалый. А народ в медвежьем углу любопытный, интересуется, что происходит в городе, на фронтах, в мире. В беседе дело спорится. Жадности в мастере не заметно, что дадут за работу — шматок сала, пару яичек, кусок хлеба — благодарит.

Семен вернулся из парников, а в хате — походная мастерская. Старичок головы не поднял, знай стучит, прилаживает к ведру донышко. Настя вытащила из печи котел с горячей водой, плеснула в подойник, взяла белую тряпку, направилась к двери. Постояв в раздумье, повернулась к мастеровому:

— Забыла спросить: за работу деньгами берете али как?

Старичок добродушно ответил:

— Чаще всего — али как… Что есть, тем расплатитесь.

— А, спасибочко, — успокоилась хозяйка, — огурчики есть, молочко. Сейчас корову подою.

«Максим Максимович!» — обрадовался Семен и бросился к старику, как только Настя вышла.

Тот охладил его пыл:

— Тише, тише. — Рывком пожал руку и тяжело вздохнул: — В городе, сынок, флаги вывешены… В знак взятия Москвы.

Метелин опустился на лавку:

— В самое сердце…

— Поверил! — встряхнул его за плечи Максим Максимович. — А что же в народе будет?.. Знают, гады, куда бить — под дыхло. Вчера город, как снегом, листовками забросали. — Он достал из кармана клочок бумаги. — Слушай, что пишут. «Обожаемый народами земного шара божественный фюрер сегодня въезжает в стоглавую Москву». Видишь?

Максим Максимович достал из кармана сложенную вчетверо бумажку:

— Мы разоблачим эту брехню. Нужно срочно выпустить ответную прокламацию. Вот, слушай: «От имени горкома комсомола мы утверждаем: фашисты нагло врут! — начал он. — Находясь с вами рядом, мы призываем вас, дорогие товарищи, выстоять! Не скрываем — тяжело! Давайте жить так. Умываясь, скажем: еще одну ночь не сдались! После ужина скажем: еще один день не покорились! Каждый должен ежедневно давать сам себе отчет: а чем я помог Красной Армии, что я сделал для матери-России? В нынешнем году в Москве, на Красной площади, как всегда, в день седьмого ноября состоялись демонстрация и парад наших войск. На трибуне Мавзолея стоял товарищ Сталин. Знайте, товарищи: не от хорошей жизни немцы встали на путь лжи и провокации. Мы — победим!»