Овидий Горчаков - Вне закона

Стрельба смолкла. По-прежнему мирно мреет воздух над пажитями.

Кухарченко сорвался вдруг с места и побежал к «гробнице». Яростно взревел мотор. Мы выбежали на шлях, но на том месте, где стояла «гробница», только клубилась пыль и пахло бензином. Машина уносилась с шумом и треском… Вот она вылетела из лесу и понеслась к Перекладовичам. На вершине холма «гробница» круто развернулась и стала. Кухарченко выскочил из кабины, перелетел через борт и согнулся над установленным у заднего борта на треножнике «Дегтяревым скорострельным», нажал на гашетку. Над селом заметались стрижи, тяжело хлопая крыльями, устремился прочь аист. Кухарченко прочесал вишневый кустарник, и ответная стрельба разом смолкла.

— Шпарь вон по тому дому с железной крышей! — закричал Баженов. — Там волостное правление!

Над домом взвились галки, вороны, грачи, показался дымок — почти вся лента в «Дегтяреве» была набита красноносыми зажигательными патронами.

— Жарь, Кухарченко! — завопил хозяин «Дегтярева скорострельного» Евсеенко, выбегая с остальными лжеполицаями на опушку.

Кухарченко не успокоился и тогда, когда кончилась пулеметная лента, вскочив на ноги, он открыл рот и не закрывал его до тех пор, пока не высказал, успешно покрывая шум мотора, свое мнение о перекладовической полиции. А выражался он так метко и образно, что ему позавидовал даже сам Баламут, ругавшийся так, как может ругаться лишь партизанский сапожник.

Дымок, робко курившийся вначале над домом волостного правления, взвился вдруг черным снопом и рассыпался дождем огненных искр. Сразу в нескольких местах высоко взметнулись рваные полотнища бледно-желтого на солнце пламени.

— По местам! — гаркнул Кухарченко.

— Ну, командующий, теперь куда? — спросил Баламут, перегнувшись через борт к открытому окну кабины.

— Там видно будет, — неопределенно ответил Кухарченко и рванул с места «гробницу».

— Держись, хлопцы! — крикнул Баламут, втянутый нами обратно в кузов. — Лешка-атаман разошелся! Даешь пятую партизанскую скорость!

Я оглянулся, когда «гробница» въезжала в перелесок. Огонь скручивал железные листы на крыше волостного правления, чуть не до облаков поднимался дым…

Мчались пустынными проселками.

По дороге разгорелся спор: каждый объяснял неудачу по-своему. Баламут уверял, что полицаи снеслись с Могилевом по телефону — он успел заметить в селе телеграфные столбы. Баженов считал, что нас выдал неумело составленный ультиматум. Аксеныч клялся, что видел среди полицаев серо-голубые фигурки немецких солдат…

— И куда гонит? — вздохнул Жариков. — Боится, верно, что война вот-вот кончится. Лешке-атаману бы на торпедном катере носиться.

На крыше кабины — ручник, через задний борт смотрит «Дегтярев скорострельный». Пулеметчики все чаще и тревожнее поглядывали по сторонам. Хачинский лес остался далеко позади. Кругом простиралось враждебно пугающе голое поле, луга с длинными валами скошенной травы. Вдали виднелись там и сям вески — горстка крытых грязножелтой соломой Темно-серых четырехстенок, гумна, клуни, редкие баньки, колодезный журавль…

Я с тоской глядел на эти безмолвные деревни. Внешне покорные, они платят дань захватчикам, скрывают ненависть. Полиция в этих деревнях пытается помочь гитлеровцам внедрить «новый порядок», наша «гробница» с экипажем отчаянных людей бросила дерзкий вызов страшной, непобедимой для нее силе. Таких людей здесь, на занятой врагом Могилевщине, пока еще только сотни, полицейских тысячи, а забитых, оглушенных людей десятки тысяч. Но живо и продолжает действовать подполье Могилева — уже после гибели Богомаза в воздух взлетел состав с горючим прямо на станции, взорваны здание офицерской школы на улице Миронова, водосмесительная станция на шелковой фабрике… Богомаз был прав: придет время — и встанут десятки, сотни тысяч партизан! Эх, дожить бы до того времени!.. А вон и залог того, что так будет, что это время придет, что победа будет нашей — чистенькое, аккуратное, небольшое немецкой кладбище сорок первого года, с выстроившимися в стройные ряды березовыми крестами и простреленными стальными касками… На дощечках, прибитых к крестовинам, аккуратно выжжены — с помощью сильной лупы из бинокля и солнца июля сорок первого года — имена завоевателей — офицеров и солдат вермахта. Но редко радуют глаз в этих местах подобные виды: видать, без больших боев проглотила эти земли панцирная группа Гудериана.

Нет, неправ я, считая, что нас здесь, в этом краю, только сотни. А подпольщики Вейно, о которых мне рассказывал Турка Солянин? А большевистское подполье в Могилеве, с которым был связан Богомаз, а рабочие Ветринки? А широкая сеть связных нашей разведки и тысячи людей — стариков, девчат, мальчишек, которые несут нам оружие, а сами без оружия воюют против захватчиков, предупреждают нас об опасности, выпекают для нас хлеб в деревнях? А дед Панас и Панасиха? Вот это и есть непокоренный белорусский народ.

— Кухарченко никак везет нас прямо в Церковный Осовей, — сказал Николай Самарин, подняв к глазам бинокль. — Зверье там особое. При нашей власти село Червонным Осовцом называлось, быстро перекрасились. Уголовники, дезертиры… Красницу немцам помогли жечь. Будет жарко… А помните, ребята, что Богомаз говорил о полицаях в этом селе? Это они погубили весной радиста-москвича… Ими известный бандит — кавалер георгиевский командует…

…Полицейские Церковного Осовца подались назад и замерли выжидательно. За их спинами кланялись бабы, снимали шапки мужики. Офицер-эсэсовец перепрыгнул через борт грузовика, и все — полицейские, плотно обступившие со всех сторон машину, и полицаи и немцы в самой машине — услышали, как заскрежетал гравий под щегольскими сапогами. Офицер заложил руки за спину, обвел толпу полицейских холодным взглядом, высокомерно поднял одну бровь. Серебряный череп на фуражке зловеще скалил зубы. Холодно отсвечивала серебряная вязь на петлицах и погонах.

Офицер медленно поднял руку, щелкнул пальцами, унизанными перстнями. С машины соскочил один из немцев, по-видимому, — переводчик.

— Пан обер-лейтенант велит начальство позвать! — выдавил «Фриц»-Баламут хриплым, точно простуженным голосом, с тем чудовищным «кавказским» акцентом, который любят рассказчики «армянских» анекдотов.

Яволь! — выговорил я, все с тем же каменным выражением лица. Наблюдательный человек мог бы заметить, что такое выражение застыло на лицах подчиненных мне «немцев» и «полицаев». Толпа дрогнула, зашевелилась и выпустила бородатого мужика в черной, подпоясанной ремнем косоворотке. На груди — два Георгиевских креста на желто-черных колодках, кобура нагана повешена на немецкий манер на левый бок, рукояткой ближе к пряжке.