Овидий Горчаков - Вне закона

Начальник полиции собрал полицейских в небольшой одноэтажной школе.

— Поболее полсотни гавриков! — удовлетворенно усмехнулся шофер, проходя мимо меня. — Вся полиция в сборе! Начинай инструктаж, обер!

Ко мне подлетел какой-то урядник, лихо щелкнул каблуками.

— Ваше благородие! Помещение для занятий готово!

Полицейские рассаживались в пустой, полуразрушенной школе на принесенных из хат скамьях и стульях. Впереди чинно восседал с видом именинника начальник полиции Церковного Осовца. Рядом с ним на отдельной скамье — урядники из соседних сел, прибывшие во главе своих полицейских отрядов на сборы. В незастекленные окна то и дело нетерпеливо заглядывали «гости». Я одиноко сидел за бывшим учительским столом.

— Поторапливайтесь, панове, поторапливайтесь! — поминутно вскакивал начальник полиции Церковного Осовца.

Полицейские уселись, обнажив головы, замерли. В затопившей школу тишине звякнули кресты начальника полиции. Я встал и, сдвинув на затылок фуражку, вытер тыльной стороной ладони влажный лоб. Десятки пар глаз внимательно, подобострастно следили за каждым моим движением. В полутьме лица казались такими же белыми, как и повязки на рукавах. Кто-то шаркнул ногой — на него шикнули. Шофер перешагнул через припертую к стене скамью, подошел к столу, стал рядом со мной. На губах — ухмылка, в глазах веселые чертики, вот-вот расхохочется. Все глаза с любопытством уставились на него. Шофер бережно отвернул лацкан пиджака, и все увидели… орден Красного Знамени. И словно одной грудью гулко охнули…

— Теперь поняли, кто мы?! — крикнул я, торопясь. — Мы партизаны! Кончай балаган! Огонь!!

Кухарченко поднял автомат, прокричал что-то. Голос потонул в трескучем залпе. Стреляли в окна, в двери. Пулеметные и автоматные очереди прошивали сразу несколько человеческих тел. Крики, вопли, стоны все слилось в один ужасающий гул. Я разрядил всю обойму в первый ряд и стоял, не смея шевельнуться: кругом свистели, шлепались о стены пули. «Кончай! Кончай стрелять!» — кричал я. Когда стрельба стала затихать на смену ей нарастал в ушах звон, — я пошел, спотыкаясь, перебираясь через груды тел, стараясь дышать только ртом, к выходу.

На площади достреливали полицаев, успевших высадить рамы и выскочить из окон школы. К заросшему оврагу стремглав бежал длинноногий полицай. За ним, стреляя на ходу из карабина, несся один из партизан. Я увидел, как Перцов занес над головой полуавтомат и обрушил его на голову начальника полиции. Ему, израненному, истекавшему кровью, удалось проползти кровавой ящерицей шагов пятнадцать, прежде чем его настиг карающий приклад Перцова. Я с трудом подавил приступ тошноты.

Я снова увидел Георгиевские кресты начальника полиции. Ведь он был когда-то храбрым русским солдатом и кресты, быть может, получил в германскую… Пусть бы уже принял он смерть от кого-нибудь похрабрей Перцова… Впрочем, какая разница!..

Я заставил себя вспомнить Красницу, Минодору и ее деда и исступленный крик над пепелищем: «Будь они прокляты, прокляты, прокляты!..»

Оттолкнув Перцова, я снял с убитого кобуру с наганом. Наган старый, «императорского завода», но отличной сохранности. Двадцать лет бережно хранил его бывший беляк-фельдфебель, ждал своего часа…

По команде Кухарченко по селу рассыпались приезжие «полицаи». Они бегали по улицам, тыча под стрехи полицейских домов пылающие пучки соломы. Кругом горели дома фашистских прислужников, занималась соломо-глиняная кровля сараев. Село заволокло дымом. По улицам летели клочья горящей соломы, снопы трещавших искр. Было жарко, было трудно дышать.

Аксеныч схватил Кухарченко за руку.

— Зачем хаты жечь? Спасай людей!..

Кухарченко вырвался:

— Приказ Самсонова! Зуб за зуб!..

Аксеныч и партизаны выводили из хат женщин, стариков, детей.

А на «гробнице» во весь рост стоял освобожденный партизан. По грязным щекам его, по синякам и ссадинам текли слезы.

— Магу и волшебнику общественно-партизанского питания пламенный привет! — Баламут подошел к костру, ведя за собой вчерашнего пленника полиции Церковного Осовца. — Ничего не поделаешь, шеф, наш пленный партизан опять проголодался. А ну распорядись-ка, стряпуха, а то не стану тебе чинить сапоги! — Он покровительственно похлопал смущенного парня по плечу. Парень переоделся уже в старомодный неглаженый костюм, от которого за версту несло специфическим довоенным запахом — запахом нафталина. Он уже успел умыться и побриться. — Не робей, кореш. Мы тут живем как у Христа за пазухой, у Гитлера за пазухой, — поправился Баламут.

— Как фамилия-то твоя? — спросил парня Баженов.

— Верзун моя фамилия, — проговорил парень с натянутой улыбкой. — Вы, кажется, тоже там были?

— Точно, — подтвердил Баженов. — Только у нас тут все на «ты». А вот «офицер» вчерашний.

Верзун с изумлением уставился на меня. По глазам было ясно — не поверил Баженову.

— Десантник он, — добавил повар, — из Москвы.

Верзун еще шире раскрыл глаза.

— Верзун, оказывается, лейтенант, — сообщил нам Баламут, — командир стрелкового взвода. Кончил училище, на фронте воевал день, целый час героически сдерживал натиск противника под Харьковом. Потом в плен попал. Из плена бежал. Приймаком стал. Из приймаков бежал — в партизаны попал…

— Что это за партизаны около Церковного Осовца объявились? — обратился к Верзуну Баженов.

Повар подал Верзуну котелок вчерашнего супа, здоровенный ломоть хлеба, и парень немедленно накинулся на еду. Баламуту шеф сунул разбитые сапоги.

— Три дня бедолагу голодом морили, — сказал Баламут, разглядывая подошву сапога. — Да и в лесу он не антрекотом питался, а по ночам на пустом брюхе, сердечный, за картошкой сырой ползал.

— Ты про отряд его расскажи…

— Какой там отряд! — махнул сапогом Баламут. — Их всего пятеро. Приймачили в одной деревне, наскребли оружие кой-какое и в лес махнули. Только вот Верзуну не повезло — потерял по дороге наган, из-за пояса выронил. А у них всего два нагана было. Кореши, конечно, с глаз его долой погнали. Без оружия, мол, не возвращайся. Вот он в лесу днем и ночью рыскал-рыскал и на полицаев нарвался.

— А командиром у вас кто? — спросил Верзуна Баженов.

— Старший лейтенант Фролов, — ответил с набитым ртом Верзун. — Я вчера с самим товарищем Самсоновым говорил. Капитан послал связных к Фролову и ребят наших в отряд к себе берет.

— Когда цирюльню откроешь? — спросил, вставая, Баженов Баламута. У Баламута, этого мастера на все руки — наводчика орудия, сапожника и партизанского затейника, гармониста, певца и плясуна, — открылся новый талант — парикмахерский!

— Айн момент, Черный! — ответил тот. — Вот только его поварскому высокоблагородию для блата сапоги подобью!.. Пойдем, Черный, я тебе про Церковный Осовец расскажу. Самый критический момент для меня был — это когда узнал я одного полицая — он меня зимой раз задержал…