Петр Лебеденко - Красный ветер

В первом же бою с «фиатами» он срубил двух фашистов… А бой был жестоким, на пятерку «ишачков» навалилось одиннадцать франкистских летчиков, и закрутилась, завертелась карусель над самым Мадридом, то уходя к горам Сьерра-де-Гвадаррама, то вновь возвращаясь к столице. Упал, растерзанный пулеметными очередями, давний друг Бенито Игнат Никитин, вышел, дымя, из боя самолет испанского летчика Санчеса, а через две-три минуты вспыхнула машина командира звена Гоги Дарашвили. Двое их осталось в этом неуютном небе — Гансалес и Бенито. Уходить бы им надо: не под силу ведь драться с такой сворой.

Но куда уходить? Ты ведь и пришел сюда, Бенито-Митя, чтобы или голову свою здесь сложить за правое, дело, или добрую память о себе оставить в душах людей, которые верят в тебя как в своего защитника.

Не ушли они с испанским летчиком Гонсалесом. Черными стали их лица, в крыльях машин — дыры, бензин на исходе, а они, прикрывая друг друга, вновь идут в атаку — одержимые и как будто бессмертные. А там, внизу, задрав кверху головы, глядят на эту неправдоподобную картину боя мадридцы, глядят и молятся за них, и плачут и кричат: «Вива!».

Через два дня, прикрывая Мадрид, Бенито сбил немецкий «юнкерс» и итальянский «капрони». Его назначили командиром звена. Возвращаясь на аэродром из очередного боя, он, маленький, худенький, непоседливый, бегал вокруг своей машины и торопил техников и оружейников: «Быстрее работайте, люди, надо лететь!»

Через два месяца он стал командиром эскадрильи.

Как-то Риос Амайа ему сказал:

— Бенито, война скоро не закончится. Ты меня понимаешь? — И взглянул на Эстрелью: Спроси, он понимает, что война скоро не закончится?.

Бенито ответил:

— Понимаю. И что?

— А то, — сказал Риос Амайа, — что надо беречь силы. Ты — командир эскадрильи. Обязательно ли тебе участвовать в каждом бою?

— Обязательно, — твердо ответил Бенито.

— Почему?

— Потому, что я — командир эскадрильи… Беречь силы? Для чего? У меня их хватит на всю войну. У меня их хватит на все войны, которые будут вестись с фашизмом.

Откуда в этом парне — с виду мальчишке — брались силы, трудно было сказать. В летном училище он ни на шаг не отходил от своего друга Петра Бушуева, сибиряка почти двухметрового роста, с широченными плечами — ему не так-то просто было втиснуться в кабину У-2. Заспорят, бывало, о чем-нибудь друзья. Бушуев — неторопливый, спокойный, слегка флегматичный — взглянет на Митю Жильцова сверху вниз и незлобно пробасит:

— Уйди, Митя, а то сдую!

И делает вид, будто побольше набирает воздуха в грудь, чтобы потом дунуть на Митю. Кругом хохот, а Митя хорохорится:

— Сдуешь? А ну-ка попробуй! Да я, я…

— Уйди, Митя, — опять басит Бушуев. — По-хорошему прошу… А то ведь щелкну по лбу — и конец. «Мы жертвою пали…»

Он таким и остался — маленьким, худеньким, тщедушным, и на летчика-то не похож. А слава о нем уже разнеслась по всей Испании, испанского аса Бенито знали не только авиаторы Республики, но и немецкие, итальянские, франкистские летчики.

…Педро Мачо не ошибался: эскадрилья Бенито действительно возвращалась с третьего за этот день боевого вылета.

Они начали на рассвете. Шквалом налетели на Французское шоссе, где части Энрике Листера и Лукача отбивали атаки двух германо-испанских дивизий, проштурмовали раз, другой и так же внезапно, как появились, скрылись за холмами, наполовину закрытыми облаками.

Бенито видел, с каким трудом республиканцы сдерживают натиск фашистов… Он также видел, что из Бриуэги движутся колонны итальянских танков, а за ними идут «лянчисы» — огромные грузовики, набитые итальянской солдатней. «Ударить по этим „лянчисам“ надо во что бы то ни стало», — решил Бенито.

И он повел эскадрилью к Бриуэге.

Хмурые эшелоны туч порой спускались почти к самой земле. Бенито понимал, какому риску он подвергается сам и подвергает всю эскадрилью, но он также хорошо понимал, как это будет здорово, если они внезапно ударят по «лянчисам» огнем своих пулеметов, устроят кашу, посеют панику. Они ведь идут, как на параде, все эти чернорубашечники, все эти гордые римляне и «белокурые бестии», они наверняка и не думают, что кто-то может их остановить.

Хвост колонны «лянчисов» и танков «ансальдо» кончался на самом выходе из Бриуэги. И с этого хвоста Бенито и решил начинать атаку. Он шел в первом звене ведущим, слева от него летел Анатолий Морев, немолодой уже человек из Севастополя, справа — его тезка, Дмитрий Урванцев из Москвы. Надежные люди, опытные летчики — на них Бенито всегда мог положиться. Он дал команду: «Заходим!». И, оглянувшись, увидел, как отстают, растягиваются, готовясь к атаке, второе и третье звенья эскадрильи. Хвост колонны заметался, один из «лянчисов», круто развернувшись влево, влетел в кювет, с другого солдатня открыла огонь. И тогда Бенито пошел в атаку.

И за ним пошла вся эскадрилья.

Уже через минуту несколько грузовиков, объятые пламенем, горели, словно яркие костры. Стремясь подальше уйти от дороги, солдаты, топча друг друга, рванулись к холмам, но и там их ожидал не мед: снизившись почти до бреющего, третье звено эскадрильи Бенито поливало огнем каждый клочок земли, расстреливало из пулеметов обезумевших солдат.

Так они прошли вдоль колонны из конца в конец. Кому-то из них удалось поджечь танк, он закружился вокруг своей оси, на него с ходу налетела легковая машина с офицерами и тоже вспыхнула. Бенито поднял над головой кулак и крикнул, точно его могли услышать: «Хорошо, люди!»

И тут же увидел, как резко отвалил в сторону севастополец Морев. Вначале Бенито подумал, что летчик заметил какую-нибудь важную цель и решил ударить по ней, уничтожить, а потом снова вернуться в строй. Но машина Морева неожиданно свалилась на крыло, из-под капота вырвался огонь, и она беспомощно рухнула в скопление танков. Бенито почувствовал, как взрывной волной качнуло его самолет.

Он видел уже не одну смерть. Он понимал, что на войне неизбежны утраты, но каждый раз; когда кто-нибудь из летчиков погибал на его глазах, Бенито испытывал такое чувство, точно весь мир вдруг погружался в густой, вязкий, удушливый мрак. И этот мрак, казалось ему, сырой и холодный, просачивался в его кровь, в каждую клетку его тела, он ощущал его так, как ощущают прикосновение куска льда к разгоряченному лицу.

Самым непостижимым для Бенито было то, что теперь он больше никогда не увидит человека, с которым недавно еще шутил, балагурил, говорил о будущем. Непостижимо было, что для того человека будущего больше не существовало, как больше не существовало и самого человека. Миг — и все кончилось. Насовсем! Кричи, стони от душевной боли, беснуйся, перетряхни весь этот идиотский мир, в котором все так чудовищно несправедливо устроено, — ничего не изменится. Ничего! Никогда тот, кто ушел насовсем, больше не улыбнется, не стукнет кулаком по столу, не выпьет стакан вина, не скажет, что завтра он сделает то или другое.