Петр Лебеденко - Красный ветер

В Испании Мартинес встретился со зверем самым лютым, самым коварным. И с первых же дней старался распознавать его подлые повадки. Их у него было немало. Этот зверь уже попробовал вкус крови в Эфиопии, он рыскал, как в дебрях, по площадям Германии и Италии, набил руку на ежедневно и ежечасно творимых преступлениях, привык к безнаказанности — и в этом последнем была, по глубокому убеждению Мартинеса, его слабость: он кидался на жертву не раздумывая, с той наглостью, которая обычно появляется у людей, возомнивших себя всесильными.

Этой слабостью Мартинес часто и пользовался. Он прикидывался этаким простачком, необстрелянным пилотяжкой — на таких фашисты кидались с особым удовольствием, как на лакомый кусок. А когда они наваливались на него, когда они теряли всякую осторожность — поймали, мол, еще одного красноперого птенца, — он показывал им, как надо драться. Каскад молниеносных фигур, за которыми они далее не могли уследить, атаки в лоб, от которых у них нервы рвались, точно ржавые струны, точные пулеметные очереди — все это их ошеломляло, подавляло, а Мартинес — до предела собранный, сгусток воли и хладнокровия, уловив именно тот момент, когда фашистские летчики, ничего подобного от него не ожидая, впадали в панику, пускай даже на мизерно короткое время, — Мартинес ловил это короткое время и расстреливал их с близких дистанций, не давая им возможности опомниться и прийти в себя…

Но так было вначале. А когда в небе Испании все чаще стали появляться Мартинесы, Денисио, Боньяры, Хуаны Морадо, когда сами испанцы показали, что рабов никто из них не сделает, фашисты, как всякое зверье, учуяв перед собой сильного врага, перестроились. На легкие победы они больше не надеялись — поняли, что одной наглостью бой не выиграть. И начали плести хитрую паутину уловок, изобретая ловушки одна коварнее другой, умножая все это на жесткость, которой они решили запугать, деморализовать своих противников.

«За лютым зверем гляди-поглядывай, учись распознавать его подлую натуру» — этих слов своего мудрого отца Мартинес никогда не забывал. В каждом бою он не только дрался — он изучал повадки фашистских летчиков, их психологию, развязывал узелки их коварства, рвал ту паутину хитросплетений, которую они тщательно плели.

Вот и в том бою, когда двое летчиков брали его в клещи, а третий должен был атаковать сверху, Мартинес сразу понял: это ловушка! Они ведь знают, что «моска» на вертикалях сильнее «фиата» и ей, если летчик пожелает, нетрудно сделать такую же свечу, догнать ушедший вверх истребитель и попытаться расстрелять его с короткой дистанции. Зачем же они подставляют машину под удар? «Приманка! — решил Мартинес. — Я гонюсь за „фиатом“ и подставляю хвост своего „ишачка“ тем двоим. Они не спускают с меня глаз, ждут, надеются, дрожат от нетерпения…»

И он принимает решение, принимает решение в считанные секунды: на хитрость ответить контрхитростью. Он показывает, что не разгадал замысла фашистских летчиков, клюнул на их приманку. Он рвет «моску» вверх — ясно для чего: опередить атаку верхнего «фиата» и самому атаковать его… Вот теперь он, не оглядываясь, видит внутренним своим зрением, чувствует интуитивно — здесь срабатывает опыт, инстинкт, мудрость, перешедшая от отца, — те двое, которые с таким нетерпением ожидали от него именно такого решения, бросились на него сзади, как волки бросаются на отставшего от стада оленя.

А Мартинес молчит, хотя по верхнему «фиату» может открыть огонь — пусть не очень эффективный, но все же… И вдруг — мертвая петля, совершенно неожиданно, без всякой, казалось бы, логики боя — ведь ему не так уж много осталось, чтобы догнать того, верхнего. Фашистские летчики, наверное, думают: «Он что, сумасшедший? Или у него кончился боекомплект, и он решил ретироваться? Или…»

Но Мартинес не дает им возможности додумать до конца. Фашисты проскакивают вперед, а он, выведя свой послушный «ишачок» из петли и повиснув у них на хвостах, открывает шквальный огонь из всех четырех пулеметов. По привычке слегка закусив нижнюю губу и прищурившись, он вначале бьет по левому «фиату», а когда тот вспыхивает и падает вниз, оставляя за собой ленту дыма, похожую на изогнутую вниз черную радугу, подворачивает вправо и старается поймать в сетку прицела второй «фиат». Тот дает газ до отказа, торопится уйти, но уже поздно. В подобных ситуациях от Мартинеса еще никто не уходил. И «фиат», изрядно, видимо, подраненный, возможно, с перебитыми рулями, сваливается в штопор. «Аминь!» — говорит Мартинес.

И оглядывает небо. Словно следопыт, который идет по охотничьей тропе: чутко, внимательно, сосредоточенно.

Он видит все: Матьяша Сабо, преследующего фашиста и уже открывшего по нему огонь, купол парашюта и болтающегося на стропах Кастильо, и «фиат», закладывающий вираж, чтобы приблизиться к испанскому летчику и расстрелять его в воздухе…

Он представляет себе бешеное лицо фашиста, решившего отыграться на беззащитном Кастильо, смыть позор за поражение, и понимает, что тот сейчас готов на все, лишь бы исполнить задуманное.

Через несколько секунд фашист нажмет на гашетки, и от Кастильо ничего не останется. Мартинес тоже закладывает вираж и ловит фашиста в сетку прицела. И видит перед собой не только фюзеляж и капот «фиата», но и купол парашюта, и Кастильо. Все это на одной линии, и Мартинес не может стрелять, а идти в новую атаку у него нет времени, нет ни одной секунды: он это отчетливо понимает, и мозг его лихорадочно работает, все его существо напряжено до крайности, нервы сжаты в тугую пружину.

И Мартинес приходит к выводу: никакого другого выхода нет, кроме как подставить свою машину под удар, прикрыв ею испанского летчика Кастильо. Да, никакого другого выхода нет, никакого другого решения он принять не может…

Он сделал это в то самое мгновение, когда фашистский летчик нажал на гашетку. Трасса прошила руль поворота, изрешетила фюзеляж, пуля продырявила шлем Мартинеса, пройдя всего на четверть дюйма от виска. Но судьба была милостива к нему: машина продолжала подчиняться его воле. Кастильо опускался на землю, и Мартинес пологой спиралью провожал его до тех пор, пока не увидел, что тот благополучно приземлился. А с «фиатом» уже сцепился Матьяш Сабо, который условно просигналил Мартинесу: «Уходи на базу». Наверное, о к успел увидеть, что «моска» его друга превратилась в решето и вот-вот может развалиться на части.

Кастильо привезли на аэродром через полтора часа. Он подошел к Мартинесу, остановился в двух шагах от него и долге молчал, не в силах произнести ни слова, и смотрел на него глазами, в которых сплелись и восхищение, и любовь, и благодарность, и немое обещание быть самым преданным другом до конца жизни. И еще в его глазах стояли слезы…