Петр Лебеденко - Красный ветер

Давно, очень давно Жанни не была так оживлена, как сейчас. Мадам Лонгвиль — это частичка ее прошлого, это Арно, это чудесные воспоминания о днях, когда ей было так хорошо, хотя уже тогда в ее жизнь вошли и тревоги, и заботы, и незнакомые чувства смятения и душевного разлада. Да, уже тогда ей было нелегко, но все равно Жанни не променяла бы те дни ни на какие другие. Вот она вспомнила, как они сидели в кафе мадам Лонгвиль у камина, на их столике — рюмки, наполненные золотистым коньяком, ломтики сыра и кружочки ароматного лимона. Подходит мадам Лонгвиль и говорит: «Простите старую женщину за назойливость, но когда ей переваливает за пятьдесят, она уже не может переносить одиночества… Если вы не против, я посижу вместе с вами две-три минутки и выпью за ваше здоровье рюмочку этого чудесного напитка…» Вспомнила, и какое-то странное ощущение благодарности, нежности к мадам Лонгвиль поднялось в ее душе с такой необыкновенной силой, что она не смогла угасить порыв, обняла мадам Лонгвиль и прижалась своей щекой к ее щеке. На глазах у мадам Лонгвиль появились слезы, и, вытирая их платком, она вздохнула:

— Ах, Жанни, Жанни! Каким добрым и чутким сердцем наградил вас создатель! — И вдруг без всякого перехода сказала: — Я только недавно виделась с господином де Шантомом, с вашим отцом, Жанни. Да, да, не удивляйтесь, дорогая, я видела его вот так же близко, как вижу сейчас вас, и говорила с ним очень долго с глазу на глаз, хотя вам и трудно, наверное, в это поверить. Он прислал мне свою визитную карточку и свою собственную машину, и я поехала к нему на свидание, как знатная дама… Признайтесь, Жанни, вы поражены моими словами? Вы думаете, будто мадам Лонгвиль настолько постарела, что уже заговаривается? Так я вам могу рассказать, какие кресла стоят в гостиной вашего отца, какие занавеси висят на окнах и какие ковры лежат на полу…

Широко открытыми глазами Жанни смотрела на мадам Лонгвиль, а та все говорила и говорила, и удивление Жанни, растерянность ее словно бы вдохновляли старую женщину, и она никак не могла остановиться. Наконец Жанни прервала ее, спросила дрогнувшим голосом:

— Что же заставило господина де Шантома пригласить вас к себе?

Мадам Лонгвиль сцепила пальцы рук, покачала головой:

— Не надо так, Жанни… Не называйте его господином де Шантомом. Он ведь отец ваш. Поверьте, это очень несчастный человек, который страдает так, как может страдать лишь человеческое существо. Да, да, Жанни, это говорю вам я, а я прожила слишком долгую жизнь и научилась разбираться в людях… А теперь отвечу на ваш вопрос — что же заставило вашего отца пригласить к себе безвестную хозяйку захудалого кафе и беседовать с ней о столь деликатных вещах? Он хочет видеть вас, Жанни, он хочет помочь избежать беды, которая с вами может случиться!..

— Господин де Шантом хочет спасти от беды свою заблудшую дочь? — усмехнулась Жанни. — Это никак на него не похоже.

— Прошу вас, не надо так, Жанни, — снова сказала мадам Лонгвиль. — У него очень болезненный вид, он плохо выглядит. И он любит вас, я это сразу почувствовала. А прошлое грешно вспоминать, дорогая, в прошлом все могло быть…

Кристина принесла кофе и пригласила мадам Лонгвиль и Жанни сесть за столик. Сама она тоже примостилась рядом с Жанни и сразу включилась в разговор.

— Я знаю вашего отца, Жанни, лишь по вашим словам, — проговорила она. — Знаю не с хорошей стороны — так вы мне его обрисовали. И если уж честно говорить, я никогда не испытывала симпатий к тем, кто наживал капиталы за счет простого люда. Они всегда были противниками моего мужа Жиля, а значит, и моими противниками….

Кристина отпила несколько глоточков кофе, посмотрела на Жанни, а затем на мадам Лонгвиль и продолжала:

— Но вот что интересно… Чем больше распоясываются фашисты, тем быстрее прозревают даже те, кто никогда не был другом рабочего человека. И среди таких людей, Жанни, как ваш отец, начинается брожение умов. Многие из них начинают понимать: если они станут сотрудничать с фашистами, им самим несдобровать. Рано или поздно они окажутся под каблуком Гитлера, который не постесняется прибрать их капиталы к своим рукам… Да и не только в этом дело… Сейчас все, кто по-настоящему любит Францию, не могут не видеть, какая над ней нависла угроза. И каждый честный человек хочет что-то сделать для своей страны. Кто знает, Жанни, может быть, и ваш отец кое-что уже понял, и теперь…

— И теперь? — спросила Жанни.

— Мои друзья рассказали мне любопытную вещь, — ответила Кристина. — Есть в Париже такой человек — господин де Бонклер. Владелец чугунолитейного завода. Богач… И дед его, и отец, и он сам только тем и занимались, что жадными руками загребали капиталы. Особенно старался нынешний хозяин. Кто бы ни пришел к нему с жалобой, с просьбой о помощи, сердце Бонклера оставалось холодным, как собачий нос. Казалось, ему на все наплевать — на нужды людей, на свою собственную честь, на Францию… И вдруг — крутой поворот. Все началось с драки на заводе. Два десятка конторских служащих нацепили на рукава фашистские повязки со свастикой и начали ходить по цехам, выкрикивая приветствия в честь германского фюрера и итальянского дуче. Потом устроили митинг. Один за другим взбирались на стол и орали: «Социалисты и коммунисты ведут Францию к гибели… Франция качается на глиняных ногах, потому что у нее нет настоящего хозяина… Мы подохнем от голода, если не изменим существующие порядки… Германский и итальянский фашизм — вот пример, которому мы должны следовать… Придет время, и мы встретим великого Адольфа криками: „Хайль Гитлер!“ Только он и его непобедимая армия спасут Францию от медленного издыхания!»

Сотни рабочих окружили стол-трибуну, стояли и молчали, и никто не заметил, как появился сам господин де Бонклер. Он тоже, оказывается, слушал ораторов, а потом протиснулся сквозь толпу и подошел к столу. Фашистские ублюдки, думая, что владелец завода сейчас их поддержит, зааплодировали ему и даже помогли взобраться на трибуну.

Наступила тишина. Де Бонклер выждал еще минуту-другую, потом начал: «Значит, Францию от медленного издыхания могут спасти только непобедимые армии великого фюрера!.. Значит, мы встретим великого Адольфа криками: „Хайль Гитлер!“ Так? Давайте, господа, выращивать цветы, которыми устелем путь великому Адольфу, когда он ступит на землю Франции. Он пройдет по ним к Триумфальной арке, затем проследует к „Комеди Франсэз“, взберется на сцену и скажет: „Франции больше нет — есть великая Германия!“ Непобедимая его армия заполнит Елисейские поля, как саранча, растечется по Монмартру, затопает сапогами в Норт-Даме… Хайль Гитлер!»

Рабочие, стоявшие вокруг трибуны, видели, как побелел де Бонклер. А когда кто-то из фашистов попытался столкнуть его со стола, он закричал: «Иуды! За тридцать сребреников вы хотите продать свою родину! Вон отсюда! Мой завод для вас закрыт навсегда!»