Петр Лебеденко - Красный ветер

Со стороны могло показаться, будто Бертье сам себе копает могилу. Ни в чем не оправдываясь, признаваясь, что он на стороне тех, кто поддерживает мятежников, Бертье тем самым будто подписывал себе приговор. И даже Боньяр, неплохо знавший, насколько Бертье может быть двоедушным, ничего не понимал: куда он клонит, какую цель преследует, на что рассчитывает?

Однако он, Бертье, не был простаком: патологически ненавидя всех, кто находился в противоположном лагере, он тем не менее понимал, что его противники — это люди, которым чужды бессмысленная жестокость, трусость, лживость и фальшь.

Нет, он никоим образом не считал это доблестью, наоборот, открыто высмеивал всякие такие штуки, как гуманизм, человеколюбие, уважение тех или иных качеств даже в своих врагах, но…

Но именно сейчас Бертье решил сыграть на чувствах, над которыми в душе смеялся. У вас в почете честность? Хорошо! Аристократ полковник Бертье до конца перед вами честен, вы это видите собственными глазами. Вы преклоняетесь перед мужеством? Прекрасно! Полковник Бертье, в отличие от этих слизняков Шарвена и Боньяра, предстает перед вами как солдат, не желающий запятнать свою честь трусостью: коль пришел его час — он готов. Он не станет ни юлить, ни падать на колени… Чего вам еще надо? Разве не эти качества вы считаете достойными настоящего человека?

А про себя Бертье думал: «Главное — оттянуть время. Вполне возможно, они примут соломоново решение: обменять полковника Бертье и двух летчиков-французов на своих людей, попавших в лапы к Франко». Такое, как слышал Бертье, у них принято, и они охотно идут на подобный шаг… Ну, а уж если их всех троих переправят в Сарагосу или Бургос, тогда…

Он не сразу очнулся от своих мыслей, когда девушка-переводчица обратилась к нему:

— Майор Риос Амайа спрашивает, что вам есть ответить на слова вашего лейтенанта.

— Мне?

— Да, вам.

Прежде чем ответить, Бертье полным глубокого презрения взглядом окинул Арно Шарвена и Гильома Боньяра, но ответил без всякого пафоса, как человек, потерявший веру в самое святое и для которого ничего, кроме отрешенности от этого подлого мира, не остается:

— Мне нечего больше говорить. Я, как майор Амайа, солдат, а честь солдата не продается и не покупается. Я лишь жалею, что только сейчас узнал, какие подлецы служили в армии рядом со мной. Покупать жизнь ценой лжи и предательства? Нет, мне нечего больше говорить…

— Увести всех! — приказал майор Риос Амайа.

— Запутанное дело, — сказал комиссар Педро Мачо, докер из Барселоны. — Этот полковник — типичный служака, таких узнаешь с первого взгляда. Наверняка он не юлит. Иначе зачем ему до конца раскрывать свою роль?

— А двое других?

— Убей меня бог, ничего не пойму. Тот, как его, Боньяр, что ли, или честный человек, или артист.

— Или такой же фашист, — проговорила Эстрелья, — как и его полковник. Я никому не верю из них. Нет, верю полковнику: попался к нам в руки, знает, что песенка его спета, — вот и все. И нечего с ними тянуть канитель.

— Помолчи, Эстрелья, — строго сказал майор.

— А я не хочу молчать! — крикнула Эстрелья. — Вспомните, что фашисты сделали с Мигелем, когда они подбили его и он выбросился на парашюте. Только звери, а не люди, могут так издеваться над человеком. Я их всех ненавижу, этих садистов, дядя Педро, их надо всех немедленно уничтожать.

Комиссар мягко улыбнулся:

— Не горячись, дочка. Врагов, конечно, надо уничтожать, но… Во всем нужно как следует разобраться. Разве в Испанию мало сейчас едет настоящих людей, чтобы вместе с нами драться с фашистами? Скажи там, дочка, чтобы французов накормили и чтобы никто не дотронулся до них и пальцем. Скажи, что это приказ комиссара Педро Мачо. А потом мы их отправим в город, пускай там в этом деле покопаются люди поопытнее нас.

В город их отправили только вечером на попутной машине с открытым верхом. Машина эта, наверное, уже не раз попадала в аварию: измятые капот и крылья, перекошенные дверцы, закрепленные проволокой, разбитые фары — не машина, а гроб с музыкой, как сказал Гильом. Она тарахтела, визжала, скрипела, будто несыгравшийся оркестр музыкантов-любителей, но тем не менее шофер гнал ее со скоростью сто двадцать километров, рискуя сломать шею и себе, и своим пассажирам. Притом он все время что-то напевал, а изредка, резко затормозив свою колымагу прямо посредине дороги, извлекал из сумки оловянную флягу и подолгу прикладывался к ней, весело блестя глазами и подмигивая Эстрелье. Обгонявшие его на такой же скорости и на таких же потрепанных машинах шоферы грозили ему кулаками, громко кричали, а он благодушно помахивал им флягой и опять подмигивал Эстрелье.

— Нельзя ли попросить вашего приятеля ехать поосторожнее? — сказал Эстрелье Бертье.

Она даже не обернулась. Только бросила водителю несколько слов, после чего тот еще сильнее нажал на акселератор.

Эстрелья сопровождала их одна, устроившись рядом с шофером, — никакой другой охраны дать не посчитали нужным, никто об этом даже не подумал. Правда, майор Амайа спросил у Эстрельйи:

— Все будет в порядке?

Она положила руку на кобуру с пистолетом и ответила:

— Можете не беспокоиться.

Так они и въехали в Барселону: сзади — клуб пыли и дыма, впереди — в панике разбегающиеся люди, посылающие вслед им проклятия. Бертье сидел с плотно закрытыми глазами и с заметно посеревшим лицом, Шарвен с любопытством разглядывал все, что попадалось на пути, Боньяр, с видом человека, которому все нипочем, курил одну сигарету за другой и старался подавить в себе желание заговорить с Эстрельей, этой самой красивой девушкой, как он сказал Шарвену, какую ему до сих пор приходилось видеть…

Свернув в узкую, почти безлюдную улочку, шофер остановил машину и показал Эстрелье на высокое кирпичное здание в несколько этажей. Она отрицательно покрутила головой и стала что-то ему объяснять. Тогда шофер снова извлек свою флягу, хотел было приложиться к ней, но, поболтав над ухом и убедившись, что в ней не осталось ни капли, свистнул и швырнул себе под ноги.

И в это время к машине подошел патруль: двое с винтовками за плечами, с пистолетами, заткнутыми за пояса, к которым также были подвешены гранаты.

Эстрелья, увидев на руках патрульных повязки, шепнула шоферу:

— Анархисты. Сейчас поднимут бучу. Будь начеку.

Не вылезая из машины, она спросила:

— В чем дело?

— Документы! — потребовал один из патрульных, картинно положив руку на рукоять пистолета.

Эстрелья протянула ему бумажку, которую анархист небрежно прочитал и так же небрежно спросил:

— А что это за тип — Риос Амайа?

— Не тип, — сдерживаясь, ответила Эстрелья, — а командир эскадрильи республиканских военно-воздушных сил.