Петр Лебеденко - Красный ветер

Капитан Штейниц сказал, глядя генералу Гамбаре прямо в глаза:

— На месте генерала я не стал бы иронизировать. И не стал бы с таким пренебрежением говорить о немецких летчиках, выполняющих здесь, в Испании, волю фюрера. Надеюсь, генерал Гамбара понимает, о чем идет речь, хотя я и не владею итальянским языком в совершенстве?

Гамбара едва заметно улыбнулся:

— Итальянский язык богат оттенками, и далеко не всем дано постичь его в совершенстве. — И, больше не обращая внимания на капитана Штейница, повернулся к испанскому летчику.

Тот стоял, заложив руки за спину и слегка приподняв голову, глядя на редкие перистые облака, высоко проплывающие в небе. Несмотря на ссадины и уже почерневшие кровоподтеки на лице, оно не утратило мужественной красоты, сочетающейся с юношеской мягкостью черт и законченностью линий, вдруг напомнивших генералу Гамбаре одного из его сыновей, к которому он был очень привязан. И глаза у этого испанца такие же черные, живые, в них нет ни страха, ни тревоги за свою судьбу. Была лишь тень печали, как у человека в час прощания с близкими ему людьми.

— Фамилия? — продолжая смотреть на летчика с внезапно вспыхнувшей к нему жалостью, спросил Гамбара.

Летчик спокойно ответил: — Антеро. Лейтенант Антеро.

— Часть?

Антеро молчал всего несколько секунд, затем сказал:

— Военно-воздушные силы Испанской республики.

— Где находится аэродром части?

— На территории Испании.

Капитан Штейниц закричал:

— Ломает комедию, сволочь? Думаешь, мы не сумеем развязать тебе язык?

Антеро даже головы не повернул в его сторону. И это еще больше взбесило немца. Не стесняясь присутствия генерала, он грубо выругался по-немецки, потом сказал по-итальянски:

— Надеюсь, генерал не откажет в моей законной просьбе отдать мне для дальнейшего допроса этого щенка?

И опять генерал не обратил на Штейница никакого внимания, точно и не слышал его слов. Еще ближе подступив к испанскому летчику, он проговорил:

— Отказываясь отвечать, вы тем самым подписываете себе смертный приговор.

— Я сделал свое дело, — ответил Антеро.

— Вас расстреляют, потому что таков закон военного времени.

— Я сделал свое дело, — повторил испанец. — Больше мне нечего вам сказать.

Никогда еще генерал Гамбара не испытывал таких противоречивых чувств, как в эту минуту. Он не был мягкосердечным человеком, его редко трогали мольбы о пощаде своих солдат, по той или иной причине нарушивших присягу и приговоренных военно-полевым судом к смерти, тем более он не щадил и пленных, если видел в них закоренелых врагов, но, как каждый настоящий солдат, он не мог не отдавать дань мужеству, даже если эта черта принадлежала противнику.

Сейчас перед ним стоял не зрелый, закаленный жизнью человек, а юноша, которому, наверное, едва перевалило за восемнадцать. Примерно столько же, сколько и его сыну Антонио. И есть что-то общее в их характерах, да, пожалуй, и во взглядах на жизнь. Сколько раз, бывало, Антонио говорил с глубокой убежденностью: «Я не могу понять тебя, отец. Не могу понять, почему ты, образованный человек, не видишь или не хочешь видеть в фашистском движении типичного варварства… Разве Гитлер и. Муссолини — не каннибалы? Как же ты и твои друзья могут идти по их стопам, зная, что они ничего, кроме страдания, не принесут человечеству?..»

Гамбара кричал на сына, угрожал ему, убеждал, что у него превратные представления об идеях фашизма, однако переубедить Антонио он не мог. И чувствовал, как, несмотря на привязанность к нему, пропасть между ними растет, растет и отчуждение.

Уже перед отъездом в Испанию, желая хоть в какой-то мере сгладить это отчуждение, он сказал сыну: «Ты ведь знаешь, что я не член партии Муссолини. Я просто солдат. Отправляясь в Испанию, я выполняю свой долг перед правительством, которому давал присягу верности…» Антонио мрачно и непримиримо ответил: «Ты отправляешься в Испанию убивать людей, которые только всего и хотят, чтобы на их земле не было чернорубашечников и гитлеровских ублюдков, для которых кровь человека дешевле газированной воды…» — «Замолчи!» — закричал тогда Гамбара. А Антонио сказал: «Я замолчу. Но знай, если ты не вернешься, я не найду в себе слез, чтобы оплакать твою смерть…»

Антонио, испанский летчик Антеро, две пары черных непримиримых глаз, в глубине которых затаилась тень печали, два юношеских лица, слившихся сейчас в одно, долг старого солдата, давшего присягу верности, — мир словно раскололся на две части, неумолимый мир раздирающих сердце чувств.

«Почему ты, образованный человек, не видишь или не хочешь видеть в фашистском движении типичного варварства…» Да, проклятый господом богом мир раскололся на две части, и нет сейчас для генерала Гамбары более сложной задачи, как найти в этом мире самого себя и ощутить под своими ногами твердую почву.

Он поочередно взглянул на своего адъютанта, капитана Штейница и Антеро и сказал раздельно и громко:

— Мужество, отвага, верность своему долгу — самые неоценимые качества любого солдата и офицера, на чьей бы стороне они ни сражались. Именно такие качества проявил лейтенант Антеро, летчик-истребитель вражеской армии. Он настоящий солдат и заслуживает того, чтобы ему было воздано по его заслугам. Мы не удостаиваем чести расстреливать противника перед строем, но лейтенант Антеро завтра на рассвете будет расстрелян именно так. Да, именно так: как человек, проявивший подлинный героизм.

И, сгорбившись, опустив голову на грудь, генерал Гамбара медленно пошел к своей палатке…

В эскадрилье Хуана Морадо осталось три машины. Две насквозь продырявленные «моски» с многочисленными латками на фюзеляжах и крыльях, напоминавшими старые шрамы и еще не зажившие раны на теле бойца, и один «чатос» — «курносый», место которому давно было уготовано на кладбище таких же боевых калек, но продолжавшего драться, потому что не было ему замены…

В полку Эмилио Прадоса осталась пятерка видавших виды бомбардировщиков СБ, два из которых на взлете надрывно кашляли, точно застарелая легочная болезнь не позволяла этим старым ветеранам свободно вздохнуть полной грудью.

Эмилио Прадос и Хуан Морадо базировались теперь на одном аэродроме вблизи Фигераса, небольшого городка, расположенного в северо-восточном уголке Каталонии. Сюда, в Фигерас, эвакуировались центральное правительство, кортесы и многие из военных штабов, а вокруг городка скопились десятки тысяч беженцев, на что-то еще надеющихся, а потому и не двинувшихся за остальной массой, бредущей к французской границе.

На рассвете каждого дня Эмилио Прадос и Хуан Морадо, поместившие свои «штабы» в небольшом домике рядом с аэродромом, получали через посыльных боевые приказы сразу от нескольких военачальников. Эти приказы ничего, кроме горестных улыбок, на лицах летчиков не вызывали. Им приказывали прикрыть отступавшие части республиканцев в районе Барселоны, произвести «массированный» налет на скопление танков генерала Гамбары близ Хероны, уничтожить склад боеприпасов, замаскированный в двух километрах южнее господствующей высоты 310, взорвать, разбомбить с воздуха имеющий стратегическое значение мост через реку, атаковать колонну марокканцев, стоявшую в резерве на северо-восточной окраине лесного массива…