Петр Лебеденко - Красный ветер

— Арриба, Эспанья! [12] «Выше Испания!» — клич испанских фашистов-фалангистов. Обычно они выкрикивали эти слова перед тем, как начать стрелять по своим противникам, как правило, ночью, из-за угла.

Раздались выстрелы, человек, по которому стреляли, рухнул на землю. Эстрелья, одетая в темный плащ, метнулась к каменному забору, прижалась к нему, затаила дыхание. Но ее уже увидели, и двое фашистов бросились к ней, с обеих сторон отрезая путь к бегству. Эстрелья продолжала стоять неподвижно, обхватив ладонью в кармане плаща рукоять пистолета.

Они подошли к ней вплотную, держа свои карабины на уровне ее груди, зажгли карманный фонарь и осветили ее лицо.

— Эстрелья?! — удивленно воскликнул один из фашистов. — Почему ты здесь? Как ты сюда попала?

— Здравствуй, Нарваэс, — сказала Эстрелья;.

Она узнала его сразу. Это был сын лавочника Нарваэса, торгующего шалями. Старик Нарваэс всю жизнь тщился разбогатеть, но ему не везло — большего, чем маленькая, ветхая лавчонка, он заиметь не смог. Однако средств для того, чтобы сын окончил институт, у него хватило, и каждому, кто входил в его лавку, старик с гордостью говорил: «Мой сын наверняка получит диплом с высшим отличием… Это уж как пить дать… Жаль только, что он не останется в Севилье. В Мадриде, говорит, ученые люди нужнее…»

С молодым Парваэсом Эстрелья училась в институте на одном курсе. Это был действительно способный молодой человек, довольно красивый, довольно умный, и если бы не его заносчивый характер, если бы не постоянное желание кого-то унизить, над кем-то возвыситься, Эстрелья, пожалуй, не отказалась бы от дружбы, которой он упорно добивался. Но она всегда была крайне сдержанна с ним, и Нарваэс не раз говорил:

— Я знаю, почему ты так холодна ко мне. Нарваэсы — бедняки, у Нарваэсов нет ни виллы, ни блестящего лимузина, ни счета в севильском банке. Но, знаешь, времена меняются… Запомни, Эстрелья, я еще себя покажу, мой день еще придет…

Кажется, день его наконец пришел. Нарваэс вышел на большую дорогу. Еще когда тайно готовился мятеж, главари, собрав вот таких, жаждущих богатства, молодчиков, обещали: «Вы будете вознаграждены по заслугам. Но и сами не упускайте случая взять то, что можно…»

— Здравствуй, Нарваэс, — спокойно повторила Эстрелья. — Ты спрашиваешь, почему я здесь? А я и сама не знаю. Такая страшная ночь, нигде не найдешь покоя… А ты…

— Кто это? — резко спросил приятель Нарваэса. — Она — с той стороны? Ну-ка, отойди, Нар, нечего терять время.

Подошли еще трое из тех же, кто стрелял в человека с забинтованной головой. Все с такими же карабинами, как у Нарваэса, нетерпеливые, возбужденные.

Нарваэс сказал:

— Вы идите, я догоню.

— Не упустишь? — смеясь, спросили у него.

— Не беспокойтесь, я свое дело знаю.

Ушли. Скрылись в кривой улочке. Умолкли их шаги. Нарваэс спросил:

— Что ты думаешь делать дальше, Эстрелья? Ты понимаешь, что происходит?

— Понимаю. Варфоломеевская ночь. Скорее бы рассвет…

— Он придет не скоро, — жестко сказал Нарваэс. — Придет, когда мы со всем покончим.

— И тогда?..

— Слушай, Эстрелья, идем с нами. Ты умная девушка, ты должна понимать: происходит великое очищение. Кровь? А когда без нее обходилось? Представь себе, что было бы с тобой, если бы не я. Они не стали бы и разговаривать. «Арриба, Эспанья!» — и конец. Ну? Решай, Эстрелья… Иначе я ни за что не ручаюсь.

— Я уже решила, Нарваэс. Спасибо тебе за то, что ты захотел меня узнать.

— Значит, с нами?

Она выстрелила, не вынимая пистолета из кармана плаща… И, кажется, даже сама не расслышала выстрела: он прозвучал глухо, будто издалека. А Нарваэс уже медленно оседал на землю, запрокинув голову и продолжая смотреть на Эстрелью широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. Потом рот его перекосило судорогой, из разжатых губ показалась струйка крови.

— Ты сам сказал, что без крови не обходится, — Эстрелья оглянулась по сторонам и пошла своей дорогой. Оцепенение ее кончилось: все, что сейчас произошло, воспринималось ею с поразительной четкостью. Она знала, что очень не скоро забудет широко открытые глаза убитого ею человека и струйку крови, стекающую из уголка его рта, и все же не испытывала ни малейшей жалости, ни малейшего раскаяния: именно с этой, несвойственной ее натуре жестокостью и непримиримостью предстояло теперь жить Эстрелье…

Старая небольшая мельничка ее дяди, куда Эстрелья добралась уже на рассвете, лишь чудом держалась на позеленевших от вечной сырости и времени камнях. Казалось, стоит только разгуляться ветру — и она рухнет, прогнившие черные доски поплывут по неспокойному Гвадалквивиру, и лишь побелевшие от въевшейся в них мучной пыли стволы деревьев станут напоминать, что здесь когда-то стояло это ветхое сооружение.

Сам мельник, дядя Антонио, с густой рыжей бородой и такими же рыжими кустистыми бровями, был похож на лесовика, приковылявшего на хромой ноге в темное ущелье из старых сказок. Это был нелюдимый, но добрый человек, произносивший за день не больше десятка слов. Как и стволы деревьев, он весь пропитался мучной пылью, и рыжая его борода казалась совсем седой. Такой же неразговорчивой и такой же доброй была его жена, тетушка Урсула, двадцать пять лет тому назад соединившая свою жизнь с Антонио и лишь пять-шесть раз за все это время побывавшая в Севилье: там, говорила она, дьявол на каждом шагу подстерегает душу человека разными соблазнами, а она не желает гореть в вечном огне ада на том свете…

Появление Эстрельи, тем более в такой ранний час, крайне удивило мельника и его жену, но выразили они свои чувства немногословно.

— Эстрелья? — спросил дядя Антонио. — Ну и ну!

— О святая дева Мария! — сказала тетушка Урсула. — Не иначе как что-то случилось.

— Она хочет спать, — заметил мельник. — Постели ей, Урсула. Потом она обо всем расскажет..

Эстрелья и вправду валилась с ног от усталости и пережитого, однако лечь спать отказалась. Опустилась на деревянную скамью, ничего не видящим, отрешенным взглядом обвела убогое жилище и тихо спросила:

— Вы еще ничего не знаете?

Антонио и Урсула переглянулись, пожали плечами.

— А что мы должны знать? — предчувствуя беду, прошептала тетушка Урсула.

— Они убили моего отца, мою мать и всех моих братьев.

Эстрелья закрыла глаза и долго сидела неподвижно, точно неживая, точно все у нее внутри уже сгорело и там остался только холодный пепел. Потом ресницы ее едва заметно вздрогнули, она снова открыла глаза и невидяще посмотрела на Антонио, на Урсулу.

— Они убили сотни, а может быть, тысячи, а может быть, десятки тысяч людей…

И вот только теперь, как будто снова все вокруг увидев — и застреленного отца, сжимающего промасленную паклю в холодеющей уже руке, и мать с искаженным от боли лицом, и изрешеченных пулями братьев, и того человека, с перевязанной белой тряпкой головой, — Эстрелья застонала и по щекам ее неудержимо потекли слезы. Это были первые слезы, с тех пор как в ее жизнь ворвалось великое горе; и Эстрелья подумала, что после них станет хоть немного легче, но душевная боль не проходила, легче не становилось, и тогда она поняла, что будет носить ее в себе до конца дней.