Петр Лебеденко - Красный ветер

— Наградят, наградя-ат! Только чем?

И вдруг он вспомнил о Денисио — и защемило, защемило. И неправдой показалось, что больше никогда его не увидит. Слово-то какое страшное: никогда. Да разве только Денисио? А мать, отец? А русские березы? А речка Кривушка, в которой раки — чуть ли не в полкилограмма каждый…

Нет, лучше об этом не думать — так и до места не долетишь, до цели своей: захлестнет такое, что разум затмится. Лучше думать о том, как вот этого немца рано или поздно наши срубят… Хорошо, если бы его срубил Денисио…

Машину начало заваливать влево. Все сильнее и сильнее. И все труднее становится выдерживать ее по прямой., А выдерживать надо — теперь ведь, наверное, недалеко. Недалеко, слышишь, «ишачок». Давай уж как-нибудь поднатужимся, но дотянем… Дотянем?..

Он взглянул на часы.

Взглянул и поразился: оказывается, с начала боя прошло всего около получаса. Тридцать минут! А ему-то казалось, будто прошла вечность. Целая вечность. Столько пережито, столько передумано…

Значит, правильно говорят: каждая минута перед смертью равняется чуть ли не году. Может, летчики-истребители и седеют так рано из-за того, что отсчет времени для них совсем другой? Если на то пошло, они ведь все время живут вроде как перед смертью. В бою, конечно.

Ну ничего. Сейчас главное не это. Сейчас главное — дотянуть до цели…

Денисио летел сзади Хуана Морадо и чуть справа.

Несколько раз ему казалось, будто впереди он различает силуэты истребителей — не то «хейнкелей», не то «фиатов», мечущихся по небу в стремительной схватке с одним-единственным самолетом. Это, конечно же, Павлито. И несколько раз он уже хотел показать Хуану Морадо на эту карусель, но все вдруг исчезало, как мираж, и Денисио с горечью усмехался: это лишь оставшиеся в сознании картины прошедшего боя, и такое мельтешение в глазах будет, наверное, повторяться не однажды… Виражи, развороты, пулеметные трассы, окутанные пламенем падающие на землю машины — все это память будет держать долго и прочно, и все это будет напоминать отблески ушедшей грозы…

«Еще долго, наверное, будут эти галлюцинации», — думает Денисио.

Вот снова мираж: летит тройка машин, теперь уже не в схватке, а тихо-мирно, как, бывало, летали они звеньями в отработке маршрутов, впереди — командир звена, слева и справа его ведомые. Но сейчас в уставших от напряжения глазах Денисио мельтешит совсем другое, явно нелепое и неправдоподобное: ему видится, будто впереди этой тройки летит «ишачок» Павлито, а слева и справа — фашистские «хейнкели». Ни боя, ни заварухи, никаких попыток атаковать друг друга — просто строем клин, словно друзья-товарищи.

— Черт знает что! — вслух ругается Денисио.

Отводит глаза в сторону, даже на миг закрывает их, но увиденная картина притягивает, словно магнитом, и Денисио, встряхнувшись, вновь обращает взгляд на то же самое место. И уверен, что сейчас ничего уже не увидит, мираж этот исчезнет, как прежде.

— Черт знает что! — он теперь громко кричит, но сейчас в его голосе страшное удивление.

Ведь все это неправдоподобно и нелепо: Павлито — и сопровождающие его фашистские «хейнкели»! И Павлито даже не пытается ни уйти от них, ни броситься на Них в атаку! И его «моска» кажется какой-то беспомощной, какой-то обреченной…

И вдруг Денисио понял: никакой это не мираж, никакая это не галлюцинация — фашисты ведут Павлито под конвоем, а у того не осталось ни одного патрона в пулеметной ленте, и «ишачок» его, весь израненный, он еле-еле плюхает по прямой, с минуты на минуту готовый или сорваться в штопор, или в отвесном пике устремиться к земле. Но как, как могло случиться, что Павлито, русский советский летчик, дал себя заарканить и вот теперь спокойно следует в фашистский плен? Он что, сошел с ума? Почему он не попытался хотя бы крылом своей машины ударить по крылу одного из «хейнкелей», врезаться в него, иле выпрыгнуть с парашютом, или принять достойную смерть?

Эту тройку теперь увидел и Хуан Морадо. А фашисты и Павлито еще ничего не заметили, они продолжают тихо-мирно лететь в своем направлении, метров на триста ниже, и скорость у них до предела низкая: наверное, Павлито не может выжать из своей «моски» большего, — а те двое, естественно, не хотят оставлять его позади.

Хуан Морадо дает команду: «Атакуем!»

Денисио отвечает сигналом: «Вас понял».

Денисио весь в смятении. У него такое чувство, будто это он сам принял на свою голову великий позор… Нет, у него такое чувство, будто страшный позор лег на всех советских летчиков, приехавших в Испанию защищать испанскую революцию. Что скажет генерал Дуглас?! Что скажут Риос Амайа и Педро Мачо?! Что подумает Эстрелья, девушка, в жизни которой было столько горя?!

Кажется, Денисио никогда еще не приходил в такую ярость, как вот в эту минуту. Если бы даже не было рядом Хуана Морадо, если бы даже фашистов было не двое, а в пять раз больше, он все равно ринулся бы в драку, и — кто знает? — могло бы случиться и так, что в пылу боя он срубил бы и самого Павлито. И вряд ли потом об этом пожалел бы…

Он атаковал «хейнкеля», который шел справа от Павлито. Было похоже, что в последнее мгновение летчик «хейнкеля» его увидел. И попытался уйти на пикирование, но слишком, поздно приблизившись к нему почти вплотную, Денисио ударил из всех четырех пулеметов. Ударил прицельно, по кабине летчика и по мотору. И сразу же ушел вверх — на всякий случай, если Хуан Морадо с первого захода не собьет «своего» фашиста, у Денисио будет возможность атаковать этого фашиста снова сверху.

Но Хуан Морадо не промазал. Взглянув вниз, Денисио увидел две дымные полосы и один белый купол парашюта. Второй летчик выпрыгнуть, видимо, не успел. Через несколько секунд машина вспыхнула, и от нее в разные стороны полетели клочья огня…

Это было похоже на сон.

В это нельзя было поверить сразу.

И некоторое время Павлито продолжал лететь все тем же курсом, не меняя его ни на один градус.

А потом он увидел справа от себя машину Денисио, а слева — командира эскадрильи Хуана Морадо.

И теперь поверил.

Что может почувствовать человек, голова которого уже лежала на плахе и над ней был занесен топор палача? Но вот топор этот отброшен в сторону и этому человеку сказали: «Ты будешь жить…»

Что может почувствовать человек, который только что распрощался с жизнью и уже ни о чем другом, как о смерти и о выполнении своего последнего долга, не мог и думать, а потом вдруг произошло что-то невероятное, непостижимое, и все для этого человека изменилось, и он увидел, что все страшное осталось позади, а в будущем…

О будущем Павлито думать сейчас не мог — он мог думать только о настоящем, о счастливой своей судьбе, не давшей ему погибнуть в безвестности. Нечеловеческая радость захлестнула все его существо, и он не сразу смог совладать со своими чувствами, а они рвались наружу, и Павлито то начинал смеяться, то ощущал на своем лице слезы.