Игорь Подбельцев - Июльский ад (сборник)

… Через полчаса все собравшиеся у медиков оживлённо радостно гудели, жестикулируя рассказывали что-то, то, дело перебивая друг друга. Потом майор, на правах старшего, заставил всех замолчать и попросил Валентина:

— Кошляков, слышь, будь другом, прочти нам что-нибудь из своих… произведений!.. Просим!.. Сообща просим!..

Валентин не стал отпираться, только спросил:

— Мужики, вам грустное стихотворение преподнести и, весёлое?

Все тотчас зашумели, заспорили, а майор негромко сказал:

— Валентин, читай на своё усмотрение…

Валентин привстал за столом, держа пустую кружку и ред собой и чуть хрипловатым голосом прочёл:

Лейтенант окончил читать своё стихотворение и замолчал, вместе с ним молчали и его слушатели, словно пережёвывай, переваривая в уме только что услышанное. Потом Валентин, робко улыбнувшись, сказал:

— Аплодисментов мне, ребята, не нужно. Лучше наполните мою кружку крепчайшим спиртом…

Майор молча потянулся за колбой…

Разошлись от медиков поздно. И без песен…

Митька Клык пил очень много, но особенно сильно не пьянел. Этой его завидной способности очень удивлялась мать Васечки: ты смотри, самогоняру — холера его забери! — хлещет трёхлитровыми банками, почти ничем не закусывает и с ног не валится, даже не шатает его из стороны в сторону, как бывало давеча, до войны, пьяных мужиков хутора Полежаева.

Васечка не пил. Совсем не пил.

— Вы меня не насилуйте, господин старший полицейский дядь Митя, я же ещё годами не созрел, — говорил Клыку в своё оправдание Васечка, — вот как подрасту ещё чуток да телом окрепну и заматерею, тогда мы с вами…

— Брось трепаться, сынок безусый. Телом он, видите ли, окрепнет… Синичку — хоть в пшеничку… — прикуривая немецкую папироску от немецкой зажигалки, отвечал ему Клык. — Небось, когда захочу, чтобы ты выпил — не отвертишься! Я тебе враз уши пообрезаю… А пока живи, желторотик: просто жалко мне тебя, недотёпу тщедушного…

Клык, по неписаным правилам, вернее — по своим правилам, установил, кто и когда его — представителя новой власти — в хуторе кормить должен и поить. В этот, по его личному графику, день, он должен был идти на обед до Верцы Хомяковой.

— Слушай, сынок безусый, у вас тут, на хуторе, бабёнки путёвые хотя бы имеются? — хмуро спросил он Васечку, неторопливо и по-хозяйски шагая к хатенке Верцы, которая совсем недавно получила с фронта «похоронку» на мужа и до сих пор, с утра и до вечера, лила по нём солёные слёзы.

— Чего? — не понял сразу Васечка.

— Ах, какой ты бестолковый! Я у тебя спрашиваю — бабы или девки хорошие в хуторе имеются? Чтоб красивые были да сисястые!..

Васечка смутился:

— Да вы что, господин старший полицейский, у нас хутор маленький: если и есть женщины более-менее в хорошем возрасте, так они все замужем.

— А мужья их где?

— Известно где, — воюют.

— С кем? На чьей стороне?

Васечка, словно подавившись давно не виданным куском колбасы, икнул, сразу замолчал. А Клык, с презрением мотнув головой из стороны в сторону, выдохнул:

— Не хутор, а дерьмо какое-то… Ну, а Верца Хомякова, к которой мы топаем, она как из себя?

Васечка неопределённо пожал плечами:

— Так себе… Стара она для меня…

— Балбес ты, сынок безусый! Ну, ладно, это её хоромы? Тогда заходим…

Верца уже поджидала «дорогих гостей»: Васечка ещё накануне предупредил её, что именно сегодня, в такое-то время, её посетит представитель нового порядка, господин старший полицейский Митька Клык.

Они вошли. Верца сразу же испуганно уставилась в единственный глаз старшего полицейского.

— Милости просим к столу, — дрожащим голосом произнесла Хомякова, — чем богаты — тем и рады.

Клык небрежно сбросил тулуп и шапку на лавку и, окидывая хозяйку оценивающим взглядом, от которого та съёжилась поневоле, неторопливо уселся за стол. Васечка, как тень, последовал за ним. Верца выставила два стакана, наполнила их мутноватым на вид самогоном.

— Это вам для сугрева, — сказала она и собралась было отойти от стола.

— Стой! — резко выдохнул Митька. — Куда торопишься, хуторянка? А ну-ка, присядь!

Верца испуганно и безропотно села к столу.

— Теперь бери стакан и пей! — приказал Клык.

— Господин полицейским, этот — второй стакан — я для Васечки приготовила. Ему этот стаканчик…

— Васечка твой, чтоб ты знала, совсем и категорически не пьёт спиртного. Так что — не упирайся, разлюбезная хуторянка!.. Пока я не осерчал…

Клык поднял стакан, стукнул им по стакану в руках Верцы и опрокинул резко всё содержимое в свой гнилозубый рот. Скривившись, он шумно занюхал корку хлеба и снова положил её на стол. Поднял голову и единственным глазом словно пронзил Хомякову насквозь:

— Ты чего не пьёшь? За падло меня принимаешь?! Или травить, родемая, хочешь?! А ну!.. — и он громко бабахнул кулаком по столу.

Верца быстро выпила самогон, задохнулась-то ли от волнения, то ли от крепости самодельного напитка — и, схватив кружку с водой, жадно припала к ней. Клык удовлетворённо хмыкнул и повернулся к Васечке.

— Ну что, набил ты своё брюхо? — спросил он.

— Да… вроде бы… нет ещё… — с набитым ртом промямлил, промычал Васечка. — Я… только… начал…

Митька сурово сдвинул брови, предостерегающе, как опасная кобра, зашипел:

— А я думаю, что ты уже основательно пожрал. Одевайся и быстренько дуй отсюда. Пока, как говорится, трамваи ходят… Только далеко не уходи, около дверей потопчись. И смотри: чтобы сюда ни одна душа не вошла! Тебя это тоже касается, сынок безусый: войдёшь только тогда, когда я тебя окрикну и позову. Понял?…

Васечка вдруг всё понял. Понял, что задумал жестокий Митька Клык. Он медленно повернул голову в сторону ненастной Верцы и тотчас встретился с её молящими о помощи, о заступничестве глазами. Но чем он мог помочь своей дрожащей от предстоящего ужаса землячке, чем? Он сам сильно, как огня, боялся Клыка. Боялся до смерти, хотя тот ещё ни разу не наказывал его, даже не обругал крепко.

Васечка оделся и уже подходил к двери, когда услышал вдруг почему-то осипший голос своего начальника: