Сергей Арсеньев - Ленка-пенка

Да, я умираю. Умираю я, но не наш город. Отсюда хорошо видно, что город жив и способен очень больно кусаться. Несмотря ни на что.

Куда-то стреляют зенитки, огни прожекторов беспорядочно ползают по небу, грохочет артиллерийскими орудиями Петропавловская крепость, стреляют корабли на Неве. Город не сдался. Город ведёт бой. Ещё один бой.

Вот один из прожекторов на что-то наткнулся в небе. Он дёрнулся, стал шарить вокруг. К нему тотчас присоединился второй прожектор. И вот один из них высветил чёрный крылатый силуэт. Фашист. Почти сразу же в него упёрся второй прожектор. Самолёт метался из стороны в сторону, пытаясь уйти в спасительную тьму, но ему это не удавалось. Вот его освещают уже четыре прожектора сразу. И тут вокруг него начали вспухать чёрные облачка разрывов. А потом самолёт просто развалился. Он не падал на землю красивым горящим метеором. Нет, он просто взорвался в воздухе. Наверное, случилось прямое попадание снаряда.

А где-то далеко-далеко, за Невой, прожектора тоже кого-то поймали. Вижу, как в одном месте три луча сразу синхронно движутся в небе. Мне отсюда не видно, далеко, но я надеюсь, что и там наши тоже собьют ещё одну фашистскую гадину.

А я так и стою у окна с ведром в руке. И мои губы сами шепчут:

Дали отбой воздушной тревоги. Вот и всё. Окончен мой последний бой. Сегодня я победила. И ухожу победителем.

Поставила на место пожарное ведро, сняла и положила защитные рукавицы. Погасила одну керосинку, а вторую сняла с крюка и унесла на стол около двери. На стене над столом прибит график дежурств на чердаке. Рядом с ним на верёвочке висит карандашный огрызок. Я взяла этот огрызок и жирной чертой зачеркнула строчку с надписью: «Круглов-Смирнов». Пусть живые теперь ищут нам замену.

Погасила керосинку и навсегда ушла с чердака, аккуратно прикрыв за собой дверь. Вниз идти проще. Только ступени скользкие, во льду. Можно упасть.

Но я дошла. Дошла до нашей квартиры. Саша был ещё жив. Уже залезая к нему под одеяло, я подумала, что дверь в квартиру запирать на ключ сегодня не стоило. Впрочем это было уже не важно. Я легла. И я знаю, что легла в последний раз. Встать с этой кровати я больше не смогу никогда…

— …Ты что творишь? Смотри, что ты наделала!

— Иыыыы!

— Не реви!

— Иыыыыыыы!

— Не реви! Нельзя реветь, когда кашу ешь! Открывай рот. Ну, живо!

— Бяк.

— Что ты валишь?! Куда ты валишь изо рта?! Аккуратнее!

— Миш, чего ты орёшь на неё, как боцман на салагу?

— А чего она кашей плюётся? Я ей сую, а у неё всё вываливается.

— С детьми нужно ласковее. Не нужно кричать. Она пугается и получается ещё хуже. Так мама мне объясняла.

— Да? Такой умный? На, попробуй сам впихнуть в неё эту чёртову кашу.

— Давай. Слезь со стула.

— Ну-ну. Давай, корми. А я посмеюсь.

— Леночка, кашку покушаем с тобой?

…

— Ну, не плачь. Миша больше не станет кричать. Не плачь, рыбка. Давай, слёзки вытрем. Где твоя тряпочка? Вот. Открывай ротик. Молодец. Давай, ещё ложечку.

— Бяк.

— Лёнь, да она просто издевается над нами.

— Погоди, Миш. Может, она кашу не хочет.

— Что значит «не хочет»? Мама велела сварить кашу и накормить. И я накормлю!

— Так это что, ты варил, не мама?

— Ну, я. А что такого?

— Ну-ка, ну-ка… Фе. Миш, ты сам-то пробовал, что сварил?

— Не. Я манную кашу не люблю.

— Подгорела, несолёная, с комками. Я бы тоже такое не стал есть.

— Извини, сварил, как сумел. Я не повар тебе.

— Всё, убери эту гадость. Леночка, а молочко тёплое будешь пить?

— Угу.

— Как ты хочешь, с печенькой или хлеб с маслом сделать тебе?

— С печенькой.

— А с какой? Вот, гляди, какие у нас есть.

— Вот эту. И эту.

— Бери, зайка. Вот твоё молочко. Пей аккуратно, не облейся…

— …А ну иди сюда, поганец!

— Чё?

— Иди-иди.

— А чё?

— Ты зачем мою сестру обижаешь?

— Она первая начала.

— Как это? Первая подошла и стукнула тебя?

— Она мне шнурки на ботинках узлом связала.

— А он мне червяка в тапочек засунул, пока мы спали.

— Это за то, что ты мне в компот соли насыпала.

— Да, а в кукольный домик кто песок сыпал?

— А зачем ты моих кузнечиков выпустила? Я их собирал-собирал.

— Потому что нельзя обижать животных. Им же больно!

— Так, всё, хватит, мелюзга! Мне с вами некогда разбираться, меня ребята ждут. Значит так. Вредить друг другу перестали и живёте дружно. Вы же соседи. А ты, Сашка, если будешь опять Ленку за косу дёргать, я тебя тоже кое за что подёргаю. Понял? Понял, я спрашиваю?!

— Понял.

— Так-то вот. Всё, я побежал. Некогда мне.

— Вот так-то, Круглов. Я же предупреждала тебя, что Мишке расскажу всё.

— Ябеда. Ленка-пенка.

— Сашка-букашка…

— …Мишка! Мишка, иди сюда!

— Чего, мам?

— Ты Ленке банты привязывал?

— Ну, я. А чего?

— Это что такое? Вот это разве бант?

— А чего? Нормально получилось. Мы как раз их на той неделе в клубе проходили. Вот я и решил попробовать, как завяжется.

— И как, завязалось?

— Да. Хорошо завязалось.

— Что это вообще такое?

— Это фламандский узел, иначе именуемый встречной восьмёркой. Очень прочный.

— Я вижу. Лен, только твой ненормальный старший брат мог догадаться завязывать девочке бантики морскими узлами. Мишка!

— Чего?

— Как его развязывают-то?

— Эээ… Это мы ещё не проходили.

— Значит так, сыночек, вот тебе ребёнок, как хочешь, так ей эти ленты и снимай. Сумел завязать, сумей и развязать.

— Это, мам, может, лучше я её в парикмахерскую отведу?

— Зачем?

— Ну, подстригут. А то я пока не умею такие узлы развязывать…

— …Лёнь, у вас же на двоих пушек втрое против моих было!

— Ну и что? А кто говорил, что искусство флотоводца важнее? Не ты разве?

— Ну, я. Только всё равно, пушки — есть пушки.

— А ты ещё и сжульничать хотел.

— Когда это?

— А зачем ты Ленке дал под управление этого монстра? Думаешь, я не понял? Ты просто хотел, чтобы он в бою не участвовал. Самый мощный корабль решил заранее из игры вывести. Разве не так? Ну, честно.

— Так. Угадал. Я думал, она это чудовище даже из гавани вывести не сможет. На камни посадит.

— Не стыдно так жульничать? А ещё старший брат. Ребёнка обмануть хотел. Смотри, мол, Лена, самым грозным кораблём управлять будешь! Эх, ты.