Ганад Чарказян - Горький запах полыни

Теперь понимаю, что я хотел слишком многого от своих любимых. Ведь главным было только одно: они должны жить.

В ту двенадцатую зиму, как обычно, мы скромно отметили день нашего бракосочетания. Это был личный праздник, но понемногу к нему привыкли и все домашние. Иногда в этот день появлялся и Ахмад. Но на этот раз он опоздал — дорога стала почти непроезжей. Каждый день шел дождь, оползни заваливали дорогу, мелкие речки становились бурными и глубокими. Когда Ахмад появился пешком, мы очень удивились и обрадовались — его не было месяца три. Оказалось, что машину он оставил в ближнем кишлаке, а к нам добрался по еще не засыпанной тропе. Выглядел Ахмад озабоченным, не шутил, как обычно. Сказал, что, видимо, на какое-то время всякая связь с нашим кишлаком прервется — прогноз погоды неутешителен. «Почему бы вам всем не погостить в это время у меня в Ургуне? Тем более что я переехал в большой дом, места всем хватит». После обсуждения этого предложения решили, что поедут с Ахмадом дети и Хадиджа. Нам с Дурханый никуда не хотелось ехать, а тем более в большой город, где у нас было бы меньше времени друг для друга.

На следующий день, который выдался солнечным, мы с Дурханый проводили наших до следующего кишлака, обняли и расцеловали на прощанье детей. Они уже не первый раз гостили у дяди. После каждых гостей долго вспоминали, как им привольно жилось, — ведь работать там их никто не заставлял. И главное — там был телевизор с очень большим экраном. Я понимал, что эти гостевания портят ребят, внушают мысли о легкой и веселой жизни, где все падает как будто с неба, без усилий. Какое-то время после возвращения дети капризничали, вспоминали, что они там ели и пили, как развлекались. Но потом снова возвращались к своим любимым козочкам и ягнятам, к играм с соседскими детьми. «Дада, как я по тебе соскучилась!» — прижималась ко мне моя маленькая синеглазка, и благодарная слеза незаметно срывалась с ресниц.

После проводов мы вернулись с Дурханый в опустевший дом. Казалось, что у нас опять все только что начинается, и мы снова обязаны его заселить, наполнить радостью и смехом. За эти двенадцать лет женушка моя немного пополнела и стала настоящей восточной красавицей, которую, конечно, без паранджи я бы никуда не пустил. Начался наш второй медовый месяц — благо шли дожди, отменявшие почти все работы. Мы снова полностью замыкались друг на друге. Такого полного счастья, казалось, я еще никогда не испытывал. И когда настали дни разлуки, поднимался в свою пещеру со слезами на глазах — а может, это были просто капли мелкого моросящего дождя, который не утихал уже третьи сутки. Близкая речка, заполненная вровень с берегами глинистой водой, грозно гудела в ночи. Дождь понемногу усиливался. Овцы в пещере тоже волновались, и даже Шах, внук моего первого сторожа, тревожно поскуливал и прижимался ко мне. Молодой еще. Пока не уснул, я гладил его по голове. Спал неспокойно, пару раз просыпался — как будто от каких-то толчков. Слышно было, как снаружи обрушиваются на землю потоки воды, а в загородке мечутся бестолковые овцы.

Я проснулся, когда в пещеру через дырочку в тростниковой занавеске заглянул луч солнца. Ну, наверное, вся вода у Аллаха кончилась. Шаха в пещере не было. Странно, такого он себе никогда не позволял. Откинув занавеску, я увидел близкую взбаламученную реку и желтую пышную пену на месте нашего дома. Дома Вали тоже не оказалось на месте. Так же, как и других близлежащих домов. Треть кишлака исчезла неизвестно куда. У оставшихся домов толпились люди. Я было рванулся к ним, но овраг, отделявший меня от них, оказался наполненным до краев жидкой грязью. Чтобы добраться до людей, надо было взбираться высоко в гору. Я замер и понял, что если бы с моими все было в порядке, то они сразу же поднялись бы ко мне. «Сель, грозный сель!» — загремели в ушах давние слова столетнего старца.

Сель отрезал от кишлака семь домов с мирно спящими людьми и похоронил их в пропасти, куда впадала наша когда-то мирная и безобидная речка.

Те дни после гибели Дурханый полностью выпали из моей памяти. Ахмад нашел меня в пещере совсем седого. Не знаю, что я ел и пил. С трудом узнал Ахмада. Ему все-таки удалось привести меня в чувство. Ощущая в себе огромную пустоту, увлекающую туда же, куда ушла Дурханый, я все же отозвался на его усилия. «Дети, — повторял Ахмад, — дети!» Я не мог ничего понять: какие дети? У меня нет никаких детей. У меня была только Дурханый.

Ахмад чем-то поил меня, чем-то кормил. Все же ему удалось возвратить меня к жизни, хотя для чего мне эта жизнь, так и не мог понять. Да и золото под моей кошмой тоже. Я вскрыл тайник Сайдулло и отдал все Ахмаду — золото, оружие. Оставил себе только мамино письмо, спрятал его в дорожный сейф. Туда же по настоянию Ахмада уложил и несколько десятков монет — плотно, чтобы не звякали. Ахмад уговаривал меня ехать к нему. Я отказался, сказал, что пока поживу рядом с памятью о Дурханый. Ахмад обещал приехать снова, говорил, что за детей беспокоиться не надо. Я согласно кивал, улыбался, кивал, улыбался…

Мы обнялись на прощанье. Я ощутил влагу на своей щеке. Это были слезы брата моей Дурханый. Свои я уже выплакал.

Больше в той жизни мы не встречались…

Все прошлое, вся его неизбывная горечь и вся его преходящая сладость, уже за спиной. Еще неизведанное будущее — впереди. А настоящее — только эта каменистая тропа, на которую мы свернули с незнакомцем вскоре после того, как покинули кишлак, где казнили американского летчика. Идти по дороге было очень жарко, а тропа петляла в тени под нависавшими над нами скалами. Да и к тому же на дороге можно было попасть под обстрел — с вертолета не поленились бы дать пару очередей по одиноким путникам.

Я спокойно шел за незнакомым человеком неизвестно куда, ничего не опасаясь и ни о чем не беспокоясь. Все самое страшное в моей жизни уже произошло. За те несколько часов, что прошагали вместе, мы обменялись только парой слов. Он так и не сказал, куда идет, а мне было все равно — только бы выдерживалось приблизительное направление — на северо-запад. Да, впрочем, и это не было так уже важно. Главное — не стоять на месте, двигаться, чтобы ходьба убаюкивала, успокаивала, давала хоть слабую надежду на обретение смысла. Ну и так, чтобы в итоге все же заночевать под крышей в каком-нибудь кишлаке.

Солнце уже клонилось к закату, а широкое лезвие мотыги, лежащей на плече незнакомца, все так же равномерно-убаюкивающе поблескивало перед глазами. Когда кровавый край солнечного диска коснулся вершины заснеженной горы, мы остановились у ручейка, падавшего со скалы узкой и звонкой струей. Мы напились, ополоснули лица. Потом незнакомец, пристально взглянув на меня, сказал, что будем ночевать здесь, недалеко есть тайное укрытие — думаю, что ты не предатель.