Алексей Котенев - Последний перевал

— Ты скажи мне конкретно, Епифан, друг ты мне или сват? — допытывался подвыпивший Жигуров.

— Да что ты меня спрашиваешь, если Любку мы просватали за моего Ваньку в день ее рождения, когда на атамана ходили…

— То-то и оно… Я еще тогда знал: яблоко от яблони далеко не упадет!

Обед превратился в свадьбу. Все бросились поздравлять новобрачных. Терехин снова заорал: «Горько!» Иван взял Любу за руку, хотел поцеловать, но тут вдруг все померкло, куда-то провалилось. Исчезла Люба, исчезло застолье. В кромешной тьме раздался жуткий хохот отца:

— А ты и поверил мне, чучело гороховое! — И снова грянул громкий, с надрывом, отцовский хохот.

— Ты что? — растерянно спросил Иван, пятясь от неожиданности.

Потом в окно шибанул яркий свет, Иван увидел хохочущего отца. Золотой Звезды на груди уже не было. Вместо нее торчала кукишем еловая шишка. Отец показывал на него пальцем и кричал во все горло:

— Поглядите на этого чудака! А еще в разведку ходил!

Раздался новый взрыв смеха. Хохотал Жигуров, заливались ребятишки. И только разведчики с недоумением смотрели на хохочущих, совершенно не понимая, что все это значит.

— Ты куда нас привез? — с обидой спросил Шилобреев.

Отец вскочил на стол и пустился вприсядку, приговаривая мальчишескую шутку:

Люба с плачем выбежала из дома.

Не выдержав такого позора, Иван бросился на отца, стащил его со стола и, схватив за грудки, прижал к стенке.

— Издеваться над сыном? Кто тебе позволил надругаться над разведкой гвардейской танковой бригады?! — хрипел он, задыхаясь от злости.

— Да проснись же ты в конце концов! Чибисов вызывает. Чего скрипишь зубами, ровно «языка» поймал? Война кончилась, а он все воюет.

Так приговаривал Шилобреев, тряся за плечи спящего Ермакова, с головой закутавшегося в плащ-накидку. Наконец ему удалось растолкать взводного. Иван часто заморгал глазами, облизнул сухие губы, недовольно спросил:

— Что там стряслось?

— Это он сам тебе скажет.

В полутемной палатке пахло хвоей и мокрой землей. По брезенту барабанил дождь. Откуда-то доносилась игривая мелодия сигнальной трубы: «Бери ложку, бери бак…» Ермаков крякнул, сладко зевнул и недовольно упрекнул своего помощника!

— Не вовремя разбудил, с родителем беседовал по душам, а ты со своим Чибисовым… Дурной сон приснился. Видно, не к добру.

— Иди, иди. Скоро побеседуешь. Недолго осталось ждать, — тем же назидательным тоном проворчал Филипп, подавая командиру ремень с трофейным маузером.

Ермаков обул сапоги, подпоясал ремень и, прежде чем встать, задумался: до каких же пор ему будет грезиться запропавший отец? В детских снах он являлся ему на лихом коне, с обнаженной саблей. А теперь вот приснился скоморохом. Пора уж, кажется, забыть его. Не зря люди говорят: «Не тот отец, кто породил, а тот, кто вспоил, вскормил да добру научил».

Ивану не хотелось идти к начальнику разведки. Война кончилась — какие могут быть срочные дела? Но потом ему пришла в голову мысль: а что, если сон в руку? Придет он сейчас к Чибисову, а тот поблагодарит его за службу, пожмет руку и вручит отпускную бумагу. Раз победа — чего сидеть в этих скучных горах, переводить казенный хлеб? Крой на все четыре стороны!

С этой надеждой Иван отправился в штаб бригады. Утро было серое, с гор стекали мутные дождевые потоки, под ногами чавкала жидкая грязь. Шагая через лужи, Ермаков думал о предстоящей встрече с отцом, прикидывал, какими словами тот будет оправдываться перед ним. Конечно же попытается разбудить в нем жалость, придумает тысячу причин, по которым он не смог вернуться в свой дом, прикинется обездоленным и несчастным, будет просить прощения. Как это гадко! Что сказать ему в ответ? Найдет он, что сказать, только бы поскорее добраться до дому. Если сегодня выдадут отпускную бумагу, то через неделю, в крайнем случае дней через десять — двенадцать, он повстречает своего пропащего отца и выскажет ему все, что накопилось на душе.

Не знал, да я не мог знать Иван Ермаков, что это случится гораздо раньше…

Чибисов пожал Ермакову руку, предложил складной стул. В его черных с хитринкой глазах горела радость, и лишь где-то в глубине их таилась едва приметная озабоченность.

— Еще раз с победой тебя, — сказал он, разворачивая карту.

— А я иду и думаю: чего это вдруг разведка понадобилась? — признался Ермаков, разглядывая капитана. — Не иначе, думаю, начальник разведки хочет вручить мне отпускную бумагу.

— Про бумагу ты рано.

— Почему рано? Война же кончилась.

— Кончилась, да не совсем. Закавыка одна мешает.

И Чибисов объяснил, в чем состоит «закавыка». Надо пленить полки Квантунской армии, а догнать их не на чем: вышло горючее. Бензовозы в такую распутицу, не пройдут, самолеты пришиты к земле грозовыми дождями. Теперь сиди да жди погоды. Но сидеть некогда. И вот комбриг приказал слить со всех машин хотя бы по ложке, по капле горючего, заправить один взвод и послать его в расположенный на пути городок Юхань — разоружить там японский полк или батальон.

— Так что начищай, Иван Епифанович, свои награды, бери своих разведчиков и крой в путь-дорогу.

Обычно в таких случаях Ермаков отвечал: «Есть такое дело!» — и пулей мчался на выполнение боевого задания. Но на этот раз он с минуту помолчал, а потом с сожалением сказал:

— Значит, сон не в руку, — и пояснил: — Во сне сегодня побывал в Ольховке. Дурной сон приснился. Домой бы надо… — И, как бы спохватившись, закончил: — Ну что поделаешь? Раз надо, значит, надо!

Не прошло и получаса, как танковый взвод лейтенанта Хлобыстова с разведчиками на броне отправился в путь. Дорога была ужасная, вернее сказать, ее не было вовсе. Крутые подъемы, головокружительные спуски, многокилометровые объезды сожрали на полпути к Юхани чуть не все горючее, и командир танкового взвода вынужден был принять решение слить все горючее в машину Бушуева и отправить ее на выполнение задания.

— Езжайте квартирьерами, — сказал Хлобыстов. — Подвезут горючее, подтянемся и мы.

Ермаков посадил на заправленный танк свою «пятерку нападения», и машина стремительно помчалась вперед.

Тридцатьчетверку бросало из стороны в сторону, как баркас в бушующем море. Того и гляди перевернется. Ахмет вцепился в скобы, Сулико подскакивает, как мячик, но бережно держит рацию, боится, как бы не стукнуть ее о броню. Сам ударишься — заживет, а рации — каюк. Танкисты горланят песню:

Веселый народ — дерут горло в самых неподходящих условиях! Да и как не петь? Ведь победа!

— Ты что делаешь, разбойник? — хочет остепенить механика-водителя Шилобреев. — Если зашибешь до смерти, я тебя, паразита, и под землей найду.