Николай Асеев - Добровольцы

Подкрепившись, мальчики стали обсуждать вопрос о дальнейшем пути и решили попробовать взять билеты. Им страшно было и подумать о прежних местах на крыше вагона, да к тому же, ехать теперь надо в другую сторону, с другим поездом.

Однако касса оказалась закрытой. Миша попытался узнать у носильщика, когда ее откроют, но тот грубо ответил:

— Может, и никогда.

— Как — никогда? — изумленно спросил Миша. Испуганный и наивный вид мальчиков смягчил стоявшего вблизи другого носильщика с большой седой бородой. Он подошел к детям и спросил, улыбаясь:

— Вам куда ехать-то?

— В действующ… — поторопился, было, Андрюша, но Миша перебил его, толкнув в бок, и быстро ответил:

— В К.

— Туда билеты выдают только с разрешения начальства, — сказал носильщик, и прищуренные глаза его точно блеснули насмешкой. — Тэ-э-кс, — протянул он. — Неудача вам, значит, паничи. Да вам зачем, собственно, в К.?

Андрюша потупился, а Миша, собравшись с духом, краснея и смотря с вызовом на старика, ответил как можно развязнее:

— Родственники у нас там живут.

— Гм… тээкс… родственники. Идите-ка вы лучше, откуда пришли, вот что я вам скажу, — посоветовал старик. — Никого теперь из мирных жителей в К. нет. А детей и подавно никто не пустит. Да вы, видно, неспроста как будто…

Смущенные подозрениями старика и негодующие на то, что их обозвали детьми, мальчики поспешили прекратить разговор.

— Что же нам делать? Что нам делать, Миша? — тревожно спрашивал Андрюша.

— Глупости! — выпалил Миша, — зря болтает, сам ничего не знает! А если даже не пустят ехать, беда невелика. Подумаешь, не справимся без них, как же! Пешком пойдем, и всё тут.

Напрасны были старания мальчиков выехать со станции. Не удалось даже взобраться на крышу вагона, так как поезда шли только воинские, и не только взбираться на крышу, но и подходить к ним близко было неудобно.

Вечером усталые и разочарованные мальчики забрались в уголок платформы, легли на землю, положив под голову узел Андрюши, и немедленно заснули крепким сном.

Крики, топот, свистки локомотивов, грохот приходящих и отходящих поездов — ничто не мешало богатырскому сну измученных «воинов».

…Когда взошло солнце и луч его ласково коснулся головы спящих детей, Андрюша, наконец, проснулся, сел и в недоумении стал озираться. Сразу вспомнил он злоключения предыдущего дня, испугался, что они долго проспали, — быть может, пропустили удобный случай, — и поспешил разбудить Мишу.

Мальчики быстро вскочили и пошли на разведку.

В конце платформы толпился народ, и они направились туда.

— Что случилось? — спросил Миша у торговки яблоками, стоявшей тут же с корзиной.

— Ничего не случилось, панич, раненых ждем, вот и собрались. Сейчас, говорили, должен поезд подойти.

И действительно вскоре на платформе показалась какая-то группа чиновных и важных людей. Впереди шли сестры милосердия. А несколько минут спустя с грохотом подошел поезд.

— Раненые. — Много раненых! — Первых раненых везут, — проносилось в толпе, когда поезд подходил. Но не успел он остановиться, как на платформе водворилась глубокая тишина. Никто не двигался, только головы были вытянуты по направлению поезда да глаза направлены на двери вагонов, в которых стали появляться солдатские шинели. Всюду мелькали белые пятна перевязок.

— Голубчики! — простонала торговка, нарушая тишину, у нее навернулись на глазах слезы. — Болезные, спасители наши!

Андрюша и Миша стояли, потрясенные, не смея двинуться. «Война, убивают, много убитых и раненых», — все эти слова они слышали, знали, но все это было где-то там, далеко. Они слышали слова, но того, что скрывалось за ними, они не видели, и потому оно казалось им странным, жутким, немного сказочным и заманчивым. А теперь перед ними стояли и лежали люди. Самые обыкновенные солдатики! Люди эти страдали, чуть не были убиты, быть может, многие из них скоро умрут. И вот они стоят, сидят, лежат и, кроме большого страдания, все в них самое обыкновенное. Это как-то совсем не вязалось с тем героическим образом, какой рисовался в воображении у мальчиков.

Врачи и сестры стали делать перевязки, и дети могли рассмотреть вблизи несколько ужасных ран. Андрюша содрогнулся и схватил Мишу за руку. Буквально в двух шагах застонал тяжелораненый и стал говорить что-то громко и быстро.

— Бредит… — тихо шепнул Андрюша, и дрожь опять охватила все его тело.

В толпе настроение первых минут постепенно улеглось. Стали подходить к вагонам, заговаривать с солдатами, расспрашивать их о сражениях. Они отвечали просто, охотно, часто шутили. Многие из пришедших стали наделять раненых булками, яблоками, папиросами. Те брали охотно, благодарили, делили между собой.

— Немец, немец! Смотрите, вон тот — немец, — пронеслось вдруг в толпе. Указывали на рыжего солдата, стоявшего тут же, у дверей вагона.

— Ну да, немец, — улыбнулся русский солдатик, стоявший рядом и, хлопнув немца по руке, прибавил, показывая на забинтованное правое плечо его, — все плечо развернуло, — раненый, значит, тоже.

В это время другой солдат подошел, держа булку, яблоки и папиросы и, передавая все немцу, добродушно улыбнулся, говоря:

— Твоя доля, бери. Эх, болезный, да взять-то тебе и нельзя. Ну ничего, поможем, погоди.

Немецкий солдат кивнул, взял левой рукой папиросу. Кто-то из русских немедленно дал ему прикурить.

В это время к немцу подошли врач и сестра милосердия. Сняли с него одежду, открыли рану и стали делать перевязку. Правое плечо его действительно представляло какую-то окровавленную массу. Стоявший рядом русский солдат произнес соболезнующе:

— Ишь, вспахало-то как!

Другой солдат поддерживал немцу руку во время перевязки, а когда все было кончено, те же солдаты помогли ему одеться.

— Ничего, выздоровеешь! — ободрительно сказал один из них, похлопывая немца по здоровой руке. — А вон тому, что в том вагоне, родины, знать, больше не видать.

Мальчики стояли, смотрели, и в душе их творилось что-то непонятное им самим: опять не то, совсем не то, как думалось, чувствовалось.

Миша пожал плечами, повернулся к Андрюше и сказал:

— Бог знает, что такое! Немец и русские! Какая же это война? Не настоящее это как будто!

Андрюша, с глазами, полными слез, смотрел то на солдат, то на товарища и, наконец, ответил:

— Бог его знает, что настоящее, что нет, а только что-то не так оно, как я думал.

Перевязка продолжалась. Мальчики никогда не видели таких ужасных ран. Они замерли, прижавшись друг к другу, но не могли оторвать глаз от того, что происходило. Отрезанные руки, люди без ног, точно взрытые, окровавленные бока, обезображенные лица с зияющими ранами вместо глаз. И никто не кричал, не охал, даже почти не было слышно стонов.