Фернандо Мариас - Где кончается небо

Не успел он закрыть дверь изнутри, как я улегся прямо на пол и провалился в сон. Пять минут посплю, всего пять, сказал я себе, а потом пойду и расскажу тебе, что Рамиро погиб. Только пять минут… Но глаза тут же закрылись, и я проспал несколько часов кряду.

На следующее утро я, как и все мадридцы, узнал, что наступление Варелы разбилось о линию обороны, организованную генералом Рохо. Может, в планшете этом и не было ничего особенного, подумал я.

Прошли годы, десятилетия… Повторюсь: я по-настоящему одержим битвой за Мадрид и глотаю все, что мне попадается на эту тему. Как-то раз (Франко к тому времени уже давно умер, демократия была восстановлена) я прочитал одно исследование, автор которого, полковник кавалерии и по совместительству военный историк, утверждал, что победу республиканских войск в этом сражении предопределила случайная находка — планшет с планом штурма и расписанием действий войск Варелы на ближайшие дни. Планшет был изъят из подбитого вражеского танка, пишет он, и если бы не эта невероятная удача, битва за Мадрид, скорее всего, была бы проиграна.

Мне так и не удалось достоверно выяснить, был ли это наш с Пепе планшет. Но, думаю, Пепе рад был бы узнать, что он не зря погиб. Что поступок, который он совершил не раздумывая, в те ноябрьские дни тридцать шестого помешал фашистским войскам ворваться в Мадрид, сровнять его с землей.

Я открыл глаза: солнце светило вовсю, стояло утро восьмого ноября. Город праздновал победу. Да, Варела продолжал штурмовать столицу. Но жители Мадрида совершили чудо. «Они не прошли!» — с сильным акцентом выкрикнул кто-то. Это был француз, боец интербригады. Город не сдавался. Они не прошли. И не пройдут. Не должны пройти.

Теперь я мог рассказать тебе о победе, хоть и знал, что эта новость не утешит тебя. Ничто не сможет тебя утешить после гибели Рамиро. И все-таки ты должна была узнать правду. И я поспешил на площадь Аточа.

Поднявшись по лестнице, я остановился на площадке третьего этажа. Дверь в квартиру дона Мануэля была не заперта, и я заглянул внутрь.

Старик сидел в гостиной, в своем любимом «читальном» кресле, понурившись, задумавшись о чем-то. Таким подавленным я еще никогда его не видел; что-то зловещее было в его молчании. Казалось, ему все на свете безразлично, кроме колыбельки из ивовых прутьев, стоящей возле кресла — так, чтобы до нее можно было дотянуться рукой. В колыбельке мирно спала маленькая Констанца. Удивительно, как ей удавалось спать так безмятежно посреди ужаса, в котором все мы жили.

— Дон Мануэль, — пробормотал я (неужели им уже сообщили о гибели Рамиро?). — Вы уже знаете? Победа… Славная победа…

Дон Мануэль обернулся, скользнул по мне взглядом и вновь уставился в пустоту.

— Победа, слава… Будь они прокляты…

Я молчал, потрясенный его словами. Все двери в доме были открыты, в окнах не осталось ни одного целого стекла. Здесь было по-настоящему холодно, еще холоднее, чем на улице.

— Слава — она не приходит одна, Хоакин. Слава — это чудовище, страшное, лживое чудовище, лукавая строчка в учебнике истории, а за этой строчкой — низость, трусость, малодушие и много всего такого, чему и имя трудно подобрать. Ты знаешь, что расстреляли сотни заключенных? Просто ворвались, вывели их из тюрьмы и расстреляли. Вот они, жертвы хаоса, который никому не под силу остановить. Всюду зверствуют, куда ни глянь.

— Вы вроде не рады… Мадрид выстоял, понимаете?

— Я не об этом, Хоакин. Фашистов остановили, и, конечно, я этому рад. Но победа — это всегда грязь. Красивые победы только в детских книжках бывают. Да еще в торжественных речах победителей. А настоящие победы — они, они…

Дон Мануэль словно онемел; я тоже молчал — мне редко удавалось найти нужные слова в разговоре с ним. Тут он закашлялся, — мне показалось, он задыхается, но нет, это он пытался прочистить горло, чтобы сказать мне что-то важное. Все эти разговоры о славе были просто попыткой оттянуть разговор о главном. Он вздохнул. И тут я увидел у него в глазах слезы.

— Констанцы больше нет, — сказал он. Его рука потянулась к колыбели, вцепилась в край. Он разрыдался. — Бедная девочка!

Я подошел к колыбели. Все мои мысли в этот миг были только о тебе. Знаешь ли ты, что твой ребенок умер? Что Рамиро разбился? Твоя боль, боль, что подстерегала тебя, разрывала меня изнутри… Я заглянул в колыбель. Невероятно. Быть не может, чтоб у мертвого младенца было такое безмятежное лицо… И тут малышка вздохнула, причмокнула языком.

— Дон Мануэль! — заорал я, не помня себя от счастья. — Да она ведь жива! Откуда вы взяли, что она…

Дон Мануэль смотрел на меня с горечью, с трезвой безнадежностью. И этот взгляд заставил меня вдруг понять, что он имел в виду. Меня охватил ужас. Я шагнул к нему, затем попытался сделать еще один шаг, но у меня подкосились ноги, пришлось опуститься на стул. Потрясенный, я смотрел на дона Мануэля и ждал: вот сейчас он что-нибудь скажет, растолкует, вот сейчас выяснится, что это неправда.

— Констанца вышла на улицу рано утром. Она совсем отчаялась: за весь вчерашний ужасный день — никаких новостей, ни о Рамиро, ни о тебе. Ей бы после родов полежать, но куда там. Вскоре стали падать бомбы. Одна за другой, как это обычно бывает. Каждый день, целый день напролет… Да так близко — казалось, их бросают прямо на наш дом…

— Но это же неправда, — я выдавил из себя улыбку.

Дон Мануэль уже сам не знает, что говорит. Такого просто быть не может. Ты — и умерла? Бред какой-то.

— Мне сообщила хозяйка лавки. Она видела, как Констанцу сбило с ног, подбросило в воздух. Ее… ее разорвало на куски. Я побежал вниз. Это была она, Хоакин. Констанца. Бедная девочка!

Я встал; почему-то сидя я совсем не мог дышать. Бежать, подумал я. Мне нужно на улицу, подальше от того места, где дон Мануэль повторяет какие-то несусветные вещи. Мол, тебя нет. Как это нет? Как мне в это поверить? Совсем недавно была, а теперь нет? И даже не простилась со мной? Будто тебя ножом отрезали. И теперь ты мертвая, и тебя не будет в моей жизни. Да нет, что за чушь. Кто угодно, только не ты.

Наверное, на улице, среди мертвых тел, все встанет на свое место. Вот сейчас выйду и пойму: все в порядке, ты жива. Да, надо выйти. Но я так и не стронулся с места. Удушье поднялось откуда-то изнутри, в глазах стоял туман. И я наконец понял, что больше никогда тебя не увижу, что тебя больше нет — нигде нет. И провалился в темноту.

Потом точкой света в конце длинного черного коридора возник голос дона Мануэля. В ушах стоял непрестанный, монотонный барабанный бой.

— А ведь она была аристократкой, Хоакин, — откуда-то издали доносился голос старика. — Представляешь? Графиней или герцогиней — что-то в этом роде. Констанца дель Сото-и-Оливарес. От этого самого «дель» она отказалась, когда вышла замуж за Рамиро. Детский поступок, что тут скажешь. Суть человека ведь не в том, есть ли у него приставка к фамилии. Но она так решила. Хотела начать новую жизнь просто Констанцей Сото.